В темноте ко мне неслышно подошла кошка. Потерлась шелковистым боком о мои ноги, замурлыкала.
Я наклонилась, погладила ее, взяла на руки.
- Кисонька! Хорошая моя, кисонька!
"Мур, мур, мур", - о чем-то ворковала-рассказывала кошка. И вдруг смолкла, насторожилась.
У плетня послышался шорох.
Кошка вздрогнула, царапнула меня и прыгнула в темноту.
Меня потянуло домой, в теплую постель. Захотелось укрыться одеялом, прижаться к Нюрке и поскорее заснуть.
А Шурка... Как он будет спать? На соломенном мате? Простынет. Под утро прохладно, да и сыро в погребе.
Я тихо-тихо пробралась в чулан, нашла старый папин тулуп, сняла его и так же тихо вышла.
Шурка спал. Спал на боку, подложив под голову вытянутую левую руку, коленки поджал к самому животу.
Я опустилась перед ним на корточки, осторожно притронулась к его волосам, вынула из них соломинку.
Губы у Шурки расплылись в улыбке.
Я отпрянула, прижалась к стене. Шурка не шевелился, начал усиленно что-то жевать.
"Не наелся он. Еда ему снится".
Я заботливо укрыла Шурку тулупом и, уходя, шепнула:
- Спи, Шурка, завтра я накормлю тебя досыта.
Утром я проснулась радостная. Не знаю почему, но радостная-радостная. Мама хлопотала у печки. Дрова горели весело, длинный язык пламени высовывался в трубу, слизывал сажу.
В окно заглянуло еще не умытое полусонное солнышко.
По лужайке возле дома горделиво расхаживали грачи. А на старом морщинистом вязе так и прыгал, так и хлопал крыльями, так и высвистывал весь взъерошенный от восторга скворец.
Нюрка лежала на маминой кровати, широко раскинув руки.
Я вытрясла половики, подмела в комнате, сходила за водой. Присела к Нюрке на кровать, наклонилась, поцеловала ее. Нюрка открыла глаза и сразу:
- Кап, ты зачем вчера утащила лампадку?
- Т-с-с... Ты же спала?
- На-ко. Я не вовсе спала. Это ты для покойничка?
- Наврала я тебе, Нюр. Не было на чердаке никакого покойника. Шурка тут вчерась прятался. Это они с Колькой сарай-то спалили.
Заскрипела дверь, и на пороге нашего дома появилась Зойка.
Мне не нравилась она. Вспыльчивая, задира, никогда не уживалась с девчонками и чаще бегала с мальчишками. Училась она так же, как и Шурка, плохо. Но Шурка учился не просто плохо. Он то получал одни пятерки, то одни колы с двойками.
Учителя считали Шурку способным лентяем. Зойка же училась ровно, перебивалась с двоек на тройки.
Зойка часто приходила ко мне, я помогала ей по русскому языку. Шурка не помогал ей. Они жили как кошка с собакой.
Сколько я ни билась, как ни объясняла Зойке, она существительное от глагола отличить не могла.
Говоришь ей:
- "Корова шла". "Корова" - существительное, "шла" - глагол. Существительное отвечает на вопросы "кто?" или "что?", а глагол - "что делает предмет?" или "что делается с ним?". Поняла?
- Поняла.
- "Лошадь прыгает". Где существительное, где глагол?
Зойка молчит.
- Кто прыгает?
- Рыба.
- Какая рыба? Лошадь. Лошадь - кто?
- Зверь.
- Ох, Зойка! Сама ты зверь. Лошадь не зверь, а животное.
- Ну, животное.
- Да я не об этом тебя спрашиваю.
- О чем же?
- Где существительное, где глагол?
- А я откуда знаю? Что я, брала, что ли? Вот пристала.
Начинаешь все сызнова.
- "Лошадь прыгает". Лошадь...
Зойка хохочет.
- Ты что?
- Что, лошадь-то козел, что ли? Скажешь тоже - прыгает... Она не прыгает, а скачет.
- Ну хорошо. Пусть по-твоему - скачет.
- Нет, не по-моему. Она по-моему не умеет. Я на одной ножке.
И так вот каждый раз. С ума можно сойти!
После таких уроков я не только дружить, я прятаться начала от Зойки. Увижу в окошко, что она к нам бежит, - и в подполье.
Однажды заболела из-за нее, простудилась. Холодно в подполье-то, а я в одном платье.
А Зойка вошла к нам и не уходит. Нюрка говорит ей, что меня нет, что я гулять ушла, что долго не приду, а она:
- Ничего, Нюр, мне не торопко. Я подожду.
И сидела битый час.
Я вся продрогла. Выскочила - зуб на зуб не попадает. Противная Зойка, глядеть на нее не хочется.
А сегодня я Зойке почему-то обрадовалась. Странно. У меня было такое ощущение, что я давно-давно поджидала Зойку и вот она пришла.
Может, это оттого, что у меня было хорошее настроение? А отчего оно? Вчера было совсем не так. Сегодня и солнце другое, и тепло другое, и дома другие, и Зойка другая. Сегодня все, все другое.
Зойка толкнула меня в плечо.
- А?
- Ты что, уснула, что ли?
- Уснула, Зойк.
- Смешно. У нас бабушка тоже на ходу спит. Прошлый год пошли мы с ней в лес за малиной. Идем-идем, идем-идем, а она ка-а-ак бросится с дороги и в кусты. Я за ней: "Ты что, говорю, баб?" А она побледнела, трясется. "Ой, говорит, Зоюшка, дай отдышусь. Лошадь мне приснилась. Прямехонько на нас скачет". - "Э-э-э, говорю, баб, так мы и до малины не дойдем задавят". А в другой раз...
- Это что у тебя? - перебила я Зойку.
Иначе только слушай. Она как заводная, целый день протараторит.
- Это тебе. Я обещала.
- Осколки от тарелки?
- Они. Я тебе все принесла.
- Зачем?
- Боюсь. Хватилась мама тарелки-то. Ну как найдет в моей клетке...
- Она же не знает, что ты разбила?
- Не-ет. Я на Шурку свалила.
Я вздрогнула.
- Ты что, Зойк?
- А что? Ему все едино. Его так и этак пороть будут за сарай-то.
- Не нужно мне, Зойк, твоих осколков. Человек и так в беде, а ты...
- Да ну тебя.
- Я вот передам Шурке.
- Передай, коли найдешь. И где он только прячется?
- Я знаю.
- Знаешь?! - Зойка так и впилась в меня глазами.
- Знаю.
- Ой, Кап, скажи. Ну пожалуйста. Он ведь голодный. Я ему молока с кашей снесу. И еще скажу, что кнут отцовский мама спрятала. Ругает она отца за Шурку. Сегодня все утро ругала. "Аспид, говорит, совсем мальчишку от дома отбил. Глаза бы, говорит, на тебя не глядели. Хоть бы, говорит, сгинул с глаз моих куда-нибудь, что ли, и то бы нам легче стало".
- А отец что?
- Молчит. - Зойка погрустнела, сказала: - Без него нам, Кап, и правда лучше бы стало.
- Типун тебе на язык. Болтаешь и сама не знаешь что.
- Пьет он.
Я задумалась. Вспомнила, как мы с мамой делали хлев, как мы измучились. Вспомнила папу. Зимний вечер. Папа сидит на опрокинутой табуретке, перед ним скамейка. На скамейке - кривое шило, дратва, вар, кусок воска. От воска вкусно пахнет медом. Электрическая лампочка с потолка спущена на длинном белом шнуре и почти касается скамейки. На скамейке светлота. Худые кисти папиных рук в черных полосах от пропитанной варом дратвы.
Мишка с Нюркой мешают папе, жмутся к его коленям, но он не прогоняет их. И когда протягивает сквозь валенок наваренные концы, руки разводит не широко, осторожно.
Мама замечает, что папе неудобно подшивать, оттаскивает Мишку с Нюркой в сторону. Папа молчит. И Мишка с Нюркой через минуту снова возле его колен. Мама сердится на них, но уже не оттаскивает, а смотрит и на них и на папу с грустной улыбкой.
Сергунька спит в люльке. Я сижу за столом с книжкой. Мне тоже хочется прижаться к папе, но я стесняюсь - я уже большая...
Я вздохнула, сказала:
- Нет, Зойка, без отца плохо.
- Это верно, Кап. Ты не думай, я его не совсем не люблю, мне его жалко. Он иной раз напьется, упадет на лавку вниз лицом и ревет. Кулаками стучит. "Душу, говорит, я дьяволу продал". Ревет как маленький. А какую душу, какому дьяволу - не говорит. - Зойка посмотрела мне в глаза: - А Шурка отца любит. За то, что отец партизаном был. Он говорит, что отца понять надо. А мы с мамой никак не поймем. Шурка, он понятливый. Он тоже партизаном хочет быть. Немецкий учит, у него даже немецкая газета есть. Мама ругается. "На что, говорит, нужна тебе эта тарабарщина?" А Шурка свое. "Я, говорит, к войне готовлюсь. Начнется - я, говорит, в разведчики уйду". И он уйдет, он такой. А меня не возьмет. Он говорил. Ну и пусть, я и без него уйду. Он воображает, что если он щеку и руку протыкает иголкой; то только он один и может партизанить. Подумаешь! Я тоже научилась протыкать. Вот посмотри. - Зойка выдернула из платья иголку и приставила ее к ладони.