Услышанное, на мгновение, порадовало Вербера. Если ее органы не родные, значит шанс есть. Маленький, призрачный шанс, но он ничего не сказал Тому, пристально глядя на него, и пытаясь разгадать, что творится в его голове. Верберу теперь стало понятно и то, почему раны Тома так быстро затянулись и он выжил вопреки такой огромной потере крови без стороннего переливания.
— Я не могу больше, — Аид уходил, не в силах думать о плохом, и боясь увидеть смерть снова, — посплю хоть немного. Вы разбудите меня, если что-то нужно. И ты, — он обращался к Тому, впервые, за последнее время, беззлобно, — ложись.
Том кивнул, и тревожно взглянул на Вербера, который тоже собрался уходить, оставляя его один на один с Моррой.
Если бы у них в доме находились часы, то не было так адски тихо, но часов на стене не наблюдалось. Дом, видимо довольный возвращению заблудшей хозяйки, не издавал ни единого шороха. Звенящая, тугая тишина давила на уши, и чтобы хоть как-то разбавить ее, Том мерил шагами периметр. Из угла в угол, шаг за шагом.
Восковая, безжизненная женщина, едва дышащая, совсем не шевелилась. Когда-то и она так же осталась одна с ним в тихом доме, один на один с его колотыми ранами. И она не роптала на судьбу. Она выхаживала его. Морра делала всю грязную работу, убирала за ним, вилась над ним с беззаветной любовью. И Том выжил, оклемался, выкарабкался, поправился. Выжил, потому, что она ждала его. А Морра не собиралась спешить, зная, что Том ждет, и будет молить о прощении — знала и делала назло, как она любила.
Том сделал бесчисленное количество шагов, пока усталость не взяла свое.
Они идут по цветастому лугу. Морра бежит впереди, в лазурном, как драгоценный камень, платьице. Ее черные волосы, больше чем обычно отливают синим, и она смеется. Звонко, радостно и беспечно. Она впереди, и влечет его за собой, а в ушах блестят голубые камни, ослепляя, редкими вспышками.
— Что же ты стоишь, свет мой? — она никогда так его не называет. — Смотри, там впереди океан! Настоящий, смотри!
И он устремляет взгляд вдаль, и действительно видит бесконечную синеву, и даже слышит, как разбиваются о берег волны, и кричат чайки. Он не видел чаек, но он точно знает, что это они.
Луг стирается, превращаясь в пляж.
— С тобой все в порядке, душа моя? — он пытается схватить ее, но она ускользает, отдергивает руку и смеется, смеется над ним, и бежит вперед уже по песку, поднимая маленькие брызги песчинок.
— А что должно быть со мной? — она забегает в воду и пинает ее, раскидывая кучу капель, а они послушно взлетают вверх и совсем не стремятся упасть обратно к ее ногам, — пойдем, свет мой, вода совсем теплая.
Она манит его, продолжает звать, заходя все глубже. Грудь уже касается воды, и под платьем ничего нет. Он видит, как твердеют ее соски, и сразу же скрываются от его глаз. Она уже плывет, и в этом распахнутом под водой платье, она похожа на смешную медузу.
— Куда ты, душа моя? Ты же не умеешь плавать!
Он слишком поздно понимает, что она зашла далеко, и потому ее голова время от времени скрывается. Он спешит за ней следом, ныряет, гребет, пытается доплыть, и вытянуть ее из темной пучины океана, а она, все так же смеясь, и пуская пузыри, скрывается в прозрачной воде, продолжая тянуть к нему руку.
Он опаздывает, и океан сжирает их обоих.
Том с грохотом свалился со стула, на котором уснул. Что-то было не так. А именно то, что она не спала. Морра смотрела на него своими темными глазами, внимательно, осознанно, с лицом обезображенным болью.
— Душа моя…
Том пытался найти слова, и они находились, но не желали быть озвученными, оставаясь у него посреди горла.
— В-воды, — единственное слово далось ей с неимоверным трудом, и мужчина скорее его угадал, нежели услышал.
Стакан, который он поднес, был наполовину пуст. И в этом сложно найти что-то философское: руки Тома тряслись, и вода расплескалась.
Он бережно поддерживал голову жены, помогая сделать глоток, и так же бережно опустил обратно.
— Прости меня, душа моя... умоляю, прости.