Слюна шла в рот ядовитым приливом. Пестряков глотал ее и никак не мог проглотить, и двигал челюстями совсем так, как это делают, когда разжевывают пищу, когда на самом деле едят.
Может быть, Пестряков даже на какое-то время забылся, — заснул или потерял сознание? — но в соседнем квартале бабахнул тяжелый снаряд, и разрыв заставил его очнуться.
Пестряков стряхнул с себя наконец слабость, поднялся на ноги и пошел со двора; у него едва хватило сил открыть скрипучую калитку.
Каменные плиты тротуара гнулись под его тяжелыми ногами, а звезды ходили ходуном, покачивались в небе.
Но он продолжал упрямо идти, и с каждым его шагом к земле возвращалась устойчивость, восстанавливался старый порядок в мироздании…
Ходить крадучись, подолгу стоять, прижавшись к стене, или лежать где-нибудь в водосточной канаве, да все это на голодный желудок — так продрогнешь, что зуб на зуб не попадает. Канавки, отделяющие мостовые от тротуаров, хороши, если они сухие и ветер намел в них много листьев. Попадаются такие канавки под кленами, каштанами, где листья — вровень с мостовой, зароешься в них — и мягко, и тепло, и безопасно.
Пестрякову сразу стало зябко, когда он в отдалении увидел костер, разложенный на перекрестке, вблизи той тумбы, с которой он содрал афишку. Немцы полулежали-полусидели вокруг костра, пламя бросало на их фигуры шаткие отсветы.
Кто-то подбросил в костер дров, и огонь весело занялся.
Эх, неплохо бы надеть эдакую волшебную пилотку-невидимку, подойти к костру, погреться…
«Сухой орешник — нет лучше дров для костра», — замечтался продрогший Пестряков.
Пестряков приблизился к огню. Ведь сколько бы сидящие у костра ни вглядывались, они ничего не увидят вдали: темнота подступает к огню вплотную.
А если ракета? При ее опасном свете и костер этот станет желтой плошкой, все вокруг видно будет.
«Как бы мне при той ракете на размен не пойти…»
Э, да фашисты что-то там варят в котелке. И не термос ли это стоит, подсвеченный сзади костром? Кажись, термос. Но ведь его не добудешь. Если бы даже фашисты тот термос подарили — его не дотащишь. Лучше от греха подальше…
И согрелся уже, и наелся досыта! Осталось только вытереть губы и усы, которых не замочило…
Удаляясь от костра, Пестряков все время видел свою тень и, когда смотрел на нее, не чувствовал себя столь одиноким.
Но вот плохо, что опасаться следует и за себя, и за свою тень: ее ведь тоже могут заметить!
Тень ушла от Пестрякова через улицу и там маячила на стенах домов, на заборах.
Пестряков невесело усмехнулся: выходит, прятаться нужно за двоих, а воевать — в одиночку…
И никак не превозмочь слабости! Шинель стала тяжелой, как овчинный тулуп. А вдобавок ко всему Пестряков еще волок свою тень, такую большую тень!
Особая осторожность требуется, когда доходишь до конца квартала и нужно завернуть за угол или перейти улицу.
Пестряков прошел-прополз еще квартал. Темные, необитаемые дома, темные дворы, сараи, гаражи, конюшни.
Кое-где во дворах — темные печи; труба у таких печей подымается конусом. Немцы специально выкладывали эти печи, чтобы коптить в них окорока, колбасы, грудинку.
Может, какой-нибудь хозяин позабыл когда-то вынуть из своей печи окорок? Еще бы, забудет, держи рот шире!
Как же все-таки добыть пропитание? В темноте не разберешь, где вход, где выход, где кухня, а где лестница и погреб, где можно зажечь спичку, чтобы обшарить полки, шкафчики, а где это опасно.
Ведь и немецкие солдаты располагаются на постой не столько в домах, сколько в подвалах: там можно укрыться от русских снарядов.
Пестряков обыскал уже три кухни, кладовку, обыскал погреб, извел не меньше двух десятков спичек и — ничего съедобного.
В погребе его напугал громкий шорох; оказалось — крысы. Крысы были заняты тем же самым — искали, чем бы поживиться.
Он выбрался из погреба, подождал, пока загорится далекая ракета, высмотрел дорогу со двора, дождался темноты и направился в калитке.
Пестрякову предстояло пересечь улицу, свернуть направо, пойти вдоль забора.
И вот когда Пестряков уже достиг противоположного тротуара, он зацепился ногой за проволоку и растянулся во весь рост. А все из-за этой несчастной подметки! Надо было отрезать ее напрочь — и вся недолга…
Если бы проволока была порвана, она бы стлалась по земле или повисла над землей свободно, а эта туго натянута. Очевидно, где-то рядом накренился или обрушился столб, и притом в дальнюю от Пестрякова сторону.
Проволока зазвенела на разные голоса, был потревожен большой пучок. А тут еще о плиты тротуара загремел автомат.