Помню, как тащили бабы в реку здоровенного брата моего Виктора, который теперь, не очень давно, разбился вместе со своим самолетом. Позволил он дотащить себя до самой воды, потом как встал, как развел руками – словно горох, посыпались от него повисшие было бабы. Смех, брызги! Пока он смеялся над бедой своих супротивниц, Вера Балдова прямо из воды (нечего терять), изловчившись, схватила Виктора за ногу да и сдернула в омут.
Кто знает, может, в последнюю долю смертельного мгновения, когда падала на него, чтобы раздавить вдребезги, заснеженная пустынная земля, в числе других лихорадочно скачущих перед глазами картин мелькнул и теплый омут в кувшинках, и доброе, мягкое сено, и смех, и брызги, и цепкие бабьи руки, охватившие могучее тело его и справа, и слева, и спереди, и сзади, и даже, вот поди же ты, за ноги!..
Последний раз участвовать в покосе мне привелось лет пять или шесть назад. Я приехал на побывку в село, а был разгар сенокоса. С вечера я и не думал идти косить, а собирался на рыбалку, но застучали по наковаленкам молоточками, и какая-то волна подмыла, разбудоражила, подумалось: почему бы и не сходить? Правда, если идти, надо быть готовым к тому, что ежели сорвешься, то не жди уж бережности от мужиков, как тогда, в первый раз. Сейчас ты для них городской, отрезанный ломоть, и любая оплошка с твоей стороны тотчас станет желанной мишенью. По крайней мере, так думал я.
Вечернее время было упущено, а косы в нашем собственном хозяйстве не оказалось: давно некому было косить.
– Да возьми ты косу у Ивана Васильевича Кунина! – посоветовал мне сосед. – Он теперь престарелый, сам не ходит, а коса у него, сам знаешь, первая была коса.
– Неловко будить его завтра, а теперь тоже, наверное, спит.
– Что ты, он завтра, как идти нам на покос, обязательно будет сидеть перед домом на лавочке! Привычка за семьдесят лет. Посмотрит, как пошли с косами мужики, и опять спать. Так что ты не теряй момента.
Проснувшись по звонку, я вышел, плеснул на лицо горсть воды, выпил горшок красной, томленой простокваши и вышел на волю. В сумерках, как все равно на дне глубокой зеленоватой воды, спало село.
И точно, еще издали, еще от церковной ограды увидел я огонек цигарки возле Кунина дома. Я поздоровался с Иваном Васильевичем и сел рядом. Иван Васильевич действительно постарел. Некогда высокое и сутуловатое тело его согнулось еще больше, да и сидел он теперь по-мужицки, облокотившись на колени.
– Что, – сквозь кашель от махорочного дыма спросил старик, воздухом дышишь? Дыши, он для вас, городских, полезный. Я ведь знаю, очень вы любите воздухом дышать.
– Решил вот сходить с мужиками на покос.
Иван Васильевич насторожился, как старый конь, услышавший звон бадьи, в которой всегда ему задавали овес.
– Я, чай, коса-то у тебя в порядке, отбитая, дал бы мне покосить. Я ведь одну только росу. Охотку сшибить. А уж завтра и на рыбалку.
– Да… Косе как не быть. Без косы рази можно? Свои-то повывелись, что ли?
– Все повывелись.
– То-то! А ведь у Лексея Лексеича, бывало, четыре косы было. Одна – большая, двенадцатирушная, вроде моей, а то одна поменее, помнится, ты ею кашивал. Да Виктора коса, да Костянкина. А вот у Николая, не помню, была ли своя коса… Как же, ведь я все косы в селе знаю! Хороши были косы, огонь!
– Вот и дал бы мне. Хочется покосить утречко.
– Да… Значит, вроде моя коса будет косить, а сам я в это время спать. А ты почем знаешь, что сам-то я не пойду? По-твоему, зачем я встал такую рань? Может, я и встал, чтобы на покос идти.
Было ясно, что старик шутит и куражится слегка, поэтому я повел дело прямо.
– Что ж, Иван Васильевич, старый старится, молодой растет: всему свое время. Я помню, как ты кашивал да впереди всего села ходил, картина!
– То-то, что помнишь, а я разве забыл? А теперь, видно, уж отмахался!
– Да, видно, всему свое время, что ж и жалеть? Дал бы мне косу-то. В обед принесу.
Иван Васильевич пошел в избу. Было слышно, как он прошел в потемках сенями и скрипнул дверью из сеней на двор. Вскоре он появился с двумя косами.
– На, вот тебе коса, смотри не сломай, поаккуратней!
– А вторая зачем, на выбор?
– Этой я сам буду косить. Разбередил ты меня, паря. Может, последний разочек…
Он говорил, отведя глаза в сторону, смущаясь своей слабости, не стариковской физической слабости, а той, что вот, как дите, не утерпел, решил побаловаться. Словно что-то несерьезное было в том, что он решил идти на покос. Мне бы надо уговорить его остаться, но я не решился уговаривать, хорошо поняв его порыв, и стоял, тоже смутившись.
– Ну, пошли, чего стоим, а то уйдут, не догоним!
Привычным движением Иван Васильевич вскинул косу к себе на плечо.
Косцы не удивились, когда увидели Ивана Васильевича, ну, что ли, в своих рядах.
– Глядите, глядите, кто сегодня вышел!
– Берегись трава!
– Тяжеленько будет, кости-то старые, скрипят небось, как немазаны!
– Ничего, старый конь борозды не испортит!
Все это было сказано еще в селе, когда мы подошли к мужикам, а потом до луга шли молча.
Не шестьдесят, не семьдесят кос, как некогда, до войны, посверкивало, отражая побелевшее рассветное небо, а всего-то шло нас одиннадцать человек, да еще двенадцатым шел бригадир с деревянной двухметровой меркой.
Ивана Васильевича хотели поставить впереди, по старой привычке, тем более что и остальные косцы, кроме меня, были немного помоложе Ивана Васильевича. Но он решительно отказался идти впереди и встал сзади.
Народу осталось мало, а трава, как нарочно, уродилась невпрокос. Такая трава, что, с одной стороны, косить ее – одно удовольствие, когда стоит она стеной и режется плотно и сочно, но, с другой стороны, и силенок она требует куда как больше, чем реденькая, невзрачная травишка.
Мы поторговались немного с Иваном Васильевичем, кому идти самым задним: ему или мне – и он уговорил меня идти вперед. Некоторое время я косил увлеченно, забыв про все, но вскоре услышал, как старик шаркает косой по самым моим пяткам.
– Могу! Могу! – раздалось сзади сначала негромкое причитание. – Могу! Пошел! Коси! Живей! Не мешкай! – закричал Иван Васильевич уже громко. – Зарежу!
Я прибавил шагу, но, поняв, что не уйти, решил пропустить разошедшегося старика вперед. Он встал на мой прокос, благо прокос был не узок, и вскоре, как и меня, смял еще одного косца, который тоже пропустил его, и вот Иван Васильевич настиг третьего.
Он остановился, тяжело дыша, рот его был открыт, но глаза старика горели живо и радостно. Схватив горсть травы, старик вытер ею мокрое, налившееся кровью лицо, и травяная мелочь прилипла к морщинистой стариковской коже, и стало не понять, отчего так мокры щеки: от пота, от росы или от слез совершившейся радости.
– Могу! – всхлипнул вслух старик и расслабленно опустился на землю. Он снова брал траву, и снова размазывал ею слезы по лицу, и все всхлипывал время от времени.
Когда снова начали косить, Иван Васильевич опять пропустил меня вперед.
– Ты иди… Иди… Не бойся. Я теперь тихонечко, по-стариковски… Помахал, и будет… Кости мои немазаны…
Я шел впереди и думал: что же такое таится в ней, в извечной работе земледельца, что и самая тяжелая она, и не самая-самая благодарная, но вот привораживает к себе человека так, что, и на ладан дыша, берет он ту самую косу, которой кашивал в молодости, и идет, и косит, да еще и плачет от радости?