Капсула для копирайтера

Они все были в том возбужденном состоянии, в котором пребывают родственники покойного на похоронах.

Уже на пороге Пророк обернулся и, в последний раз окинув взглядом оупен-спейс агентства ASAP, произнес про себя следующее:

«Мне грустно оставлять вас, овцы, без пастыря. Но я буду рядом. И вернусь, обещаю. Вернусь, чтобы вывести вас отсюда».

Он спустился по лестнице и ступень за ступенью сошел с крыльца, похожего на капитанский мостик.

В песчаных степях аравийской земли
Кусты толстяника росли,
Молились в той тени повстанцы,
Готовясь к бою с силой тьмы.

Без кулеров иссохли губы,
И Кошкина в лохмотьях потянулась было,
Чтоб сочный денежного дерева листок
Испить.
Глава отряда, Герман,
Остановил ее, сказав,
Что древо то мышьяк питает смертоносный,
Мол, рано нам еще о смерти думать,
Мол, крепись,
Последний бой грядет, бой за свободу.

В дрожащем знойном воздухе мелькали
Слепящий в золотых одеждах Роджер,
Закованная в латы Шишунова,
И Патрик на свирепом кабане,
В руках ощеренной дубиной помавая,
Звал на расправу бедных беглецов.

За ними строй эккаунтов/клиентов,
И призраки прошедших фокус-групп,
Мирьадами сомкнувшись, ждал приказа.

Спокойно Герман речь держал перед отрядом:
«Лелик, Болик, Кошкина-малышка
И пьющий пиво вечерами Глеб Фуко,
Вы правый фланг храните пуще жизни.
Художник Барбаков, что в раскадровки
Ушел вместо холстов батальных,
И ты, подавленный и бледный Порываев,
От брифов с раскаленной головой,
Вы отвечаете за то, что слева.

В арьергарде на провианте Трушкина,
Которой все еще доверья нет.
Со мною знаменосец Дима
И перебежчица Жульетта,
А также благородный Куприянов,
Который как-то чуть не выбросил экран,
Услышав, что его предать пытались,
Пересадив в то место, где халтура,
Была бы всем видна.

Мы плотным кулаком
Ударим в их непрошибаемые стены!
Пускай
С Отцом Великим на устах в Валгаллу
Несутся наши души,
Никогда
Им волю не отнять и не уволить,
Ни хитростью и ни обманом,
Ни референсов стрелами,
Ни бесконечных комментарьев трескотней!
Вперед же за звездой восьмиконечной!

И вот мы с криками «Lo Deus volt!», как лава,
Несемся на щиты.
И вижу пред собой я,
Как Роджер сквозь забрало свой зрачок
Прикрыл, предвидя ужас предстоящей сечи…

– Антон? – Зоя Ильинична удивленно смотрела через приоткрытую дверь. Ее глаза с остреньким взглядом, все еще обведенные тутовым соком, стали похожи на пуговки мелкого грызуна, выглядывающего из-под лопушины. – Почему ты не в Питере?

– Нет. Тетя Зой… Я Герман.

– Герман?

– Да, ваш племянник. Может, все-таки откроете?

Она скрипнула дверью и отошла назад. В неподвижном воздухе прихожей царил ментол сердечных капель, оттененный гнилью, волглой одеждой и всем известным запахом старушки.

На ней была ночная рубашка, hand made свитер и пиджак с логотипом ГМИИ имени Пушкина, накинутый поверх всего, как бурка на джигита. Ноги украшала пара тапок с посеревшими кошачьими мордочками, старый подарок Третьяковского-старшего. От былой экстравагантности остался красный бант в горошек, висевший сбоку головы.

– Герман… – повторила Зоя Ильинична, жуя губами, словно пробуя слово на вкус, – Ну, проходи. – Она указала в сторону кухни. – А у меня Андрей бывает. Ты знаешь Андрея?

– Антон, наверно.

– Антон.

– Это мой отец.

– Да? – Она удивленно посмотрела на Германа. – Он мне ничего не говорил.

Мимо сложенных стопками вдоль стен коридора книг Зоя Ильинична пошаркала в кухню, где стояли круглый стол начала века с массивной резной ножкой и буфет, сверху донизу забитый какими-то коробочками с гомеопатией, ростками алоэ в стаканах с мутной водой, фотографиями репродукций Сикстинской капеллы, раскрытыми журналами «Искусствовед». В многочисленных нишах на полках умещались: египетский скарабей, сувенирный макет Колизея, блюдо с чеканкой в виде критского быка, бюст Петра Михайловича Третьякова, родственницей которого тетя Зоя себя ошибочно считала, а также гипсовая голова Венеры Милосской и много чего еще, привезенного из командировок, купленного по дороге, вынесенного на берег течением лет.