— Я жив! — спокойно и тихо сказал он и сорвал свои турецкие усы. — Я жив, медведеведы! Несмотря на вас всех! Я жив, сэр Затрапер, я жив, моя старая киншасская мать, жив, оргазм из Лихтенштейна, жив, фрекен Бок, несмотря на вас и ваши махинации под платьем! Я жив, я с вами, радуйтесь, медведеведы! Что же вы онемели?! Гаудеамус игитур!!! Вы помните, фрекен, возле кузницы есть тропа — ух-ух! — и у меня невероятное желание — ах-ах! — сделать со всеми вами то, что девки сделали с попом, — ух-ух! Чтобы вы не ходили, мохнатые, в мой огород, не клали под меня Пугайскую, не били солдатским ремнем, не загоняли в подсознание и не заставляли упирать язык в небо! «Щ», мохнатые!
— Щ! — повторили ошарашенные медведеведы. Они сгрудились под портретом и долго, мистически молчали.
— Майн гот! — наконец, выдавил Штайнлих. — Вы живы?!
— Да, а в чем дело?
— В Лихтенштейне только что узнали, что вас нет!
— Можете не отменять — для Лихтенштейна я умер!
— Мать моя!.. — проревел Доброво. — Какая же сука мне подарила часы, мать моя?!
— Какие часы, — стонала фрекен Бок, — кто мне сделал ребенка? От кого ребенок?
Спокоен был только сэр Арчибальд Затрапер.
— Сэр, — сказал он Вилю, — меня не интересует — живы вы, умерли, время обеда, сэр…
— Bonne appétit, messieurs, dames, — пожелал Виль и снял свой портрет…
На диване, на старой их кушетке, в свете отраженного солнца он увидел родителей. Папа безудержно хохотал, а мама, печальная мама, сказала:
— Как смешна наша жизнь, сынок, — и заплакала.
— Не плачь, мама, — сказал он.
Диплома Виль не защитил. Его выгнали из Университета за скрытие имени и сожительство с фрекен.
Его выгнали даже из двух — из одного, как студента, из другого — как профессора.
Турецкая община была возмущена. Греческая опечалена. Русские от него отказались. Евреи — отреклись.
— Еврей не может… — писали они.
То же самое писали русские, турки, греки. Менялась только национальность.
Больше всех был возмущен Лихтенштейн.
— Уж лучше бы он умер, — писали газеты.
Виль сидел на берегу лингвистической речки и вспоминал судьбы сатириков: Ювенала сослали, Бабеля убили, Свифта посадили на цепь, Вийона повесили.
Так, перебирая и сравнивая, он понял, что у него редкого счастья судьба.
Впервые за долгие годы он почувствовал себя свободным. Он бросил все и написал роман о том, что пережил. Роман имел шумный успех. Виль получил литературную премию, но ее некому было показать. Он пошел на вокзал и на перроне увидел пару, юную, как белая ночь в июне. Они целовались. Он с завистью смотрел на них.
— Заберите ваши премии, господа, и отдайте мои двадцать лет…
Он сел в первый попавшийся поезд, развязал шарф, затянулся сигаретой.
Поезд тронулся точно по расписанию, но куда он шел — Виль не знал. Ему было все равно.
— Брэнд, майн штетеле, брэнд, — пел он бабушкину песню и смотрел в окно. По стеклу катились крупные капли, и в наступившей темноте было не ясно, — то ли это дождь, то ли слезы…