– Ну куда это дитё к нашим пьяным волкам выпускать?
– Намана-намана, – ответил тот. – других все равно нет.
Феликс уехал, я вручил ей швабру, она взяла и отправилась драить палубу.
Без разговоров, с улыбкой, пританцовывая и подпевая чему-то, будто не грязная это работа, а игра в магазин или дочки-матери.
Я позвал её раз, позвал другой – не реагирует. Подошёл сзади, слышу – напевает:
"Бабочки в моей голове…", – наушников под золотистым ореолом кудряшек не видно. Я тронул её плечо, она резко обернулась, вытаращив глазищи, вытянула затычки из ушей.
"Слышишь, "Бабочка", – говорю грубее, чем стоило бы и сразу, глядя в её испуганные глаза, об этом жалею, – когда бармен зовёт, отзываться надо!" За соседним столиком похмельная официантка отпаивалась минералкой с лимоном, из кухни выглядывал повар – так к новенькой "Бабочка" и приклеилась. Иначе её больше никто не называл.
Вопреки опасениям, первая ночь прошла без напрягов. Бабочка порхала по столикам, легко проскальзывала сквозь пьяную, разгорячённую толпу, топчущую танцпол. Она не улыбалась, нет – она сияла.
"Господи, – думал я, – из какой же оранжереи тебя, чудо, выпустили?" Тут заиграл знакомый мотив – диджей поставил какую-то ускоренную версию той, песни, что напевала утром Бабочка. Она взвизгнула:
"Бабочки! Обожаю!" С грацией ребёнка, исполняющего балетные па перед маминым трюмо, она выдала несколько пируэтов в обнимку с подносом, и все вокруг засмеялись, захлопали. Бабочка присела в глубоком реверансе и убежала на кухню.
«Какая ж ты бабочка? – подумал я. – Гусеничка ты в крапочку».
У этой сцены был ещё один зритель – Арсений. Он рассказывал какую-то пятьсот пятнадцатую байку про пьяных селеб в своём ресторане, я привычно-рассеянно протирал бокалы. Вдруг гладкая река его воспоминаний начинает скакать по порогам, мелеет, а потом и вовсе иссыхает. Я оторвался от протирки, смотрю – Арсений молчит, глаза опустив в бокал, и только крутит его по картонной "печеньке", а рядом со мной – запыхавшаяся улыбающаяся Бабочка.
Арсения не узнать: бросит незаметный взгляд на неё, и сразу прячет его в недопитое пиво. Бабочка, ничего не заметив, схватила тряпку и побежала, танцуя, столы протирать. Только ушла, Арсений посмотрел на меня так, будто у него кто-то умер, сполз со стула и ушёл. Кажется, впервые в жизни я увидел тот момент, когда человек внезапно и необратимо влюбился.
Его не было до утра. Вернулся, когда зал был почти пуст – вялая пара на танцполе сонно мяла друг другу филей, да за столами сидело несколько сомнамбул, остальные: кого увезло такси, кого увели тёмные заросли окрестных кустов. Диджей спал, запрокинув голову, в кухне пьяно храпел повар. Одну официантку я отпустил отдыхать. Вторая, Бабочка, убирала с освободившихся столиков посуду. Я сводил счета.
Краем глаза я заметил какую-то несуразность. В арке под нарисованными густо-зелёными ветвями стоял Арсений. Он держался в тени, я видел только его бледное лицо с напряжённо сжатыми губами. Я вопросительно качнул головой, он он смотрел не на меня. В зале, тихонько напевая под нос, протирала столик Бабочка. Почувствовав мой взгляд, Арсений вздрогнул и отступил в тень.
С тех пор Арсений из бара больше не уезжал. Не знаю, как на другой смене, а на нашей он целый день бродил по залу, а по ночам спал на надувном матрасе за стенкой. Он рассказывал свои истории, но сбивался и замолкал, только появлялась Бабочка. Взглядом, полным боли и тоски, он следил за ней, густо краснел, ловя мой взгляд, и сразу заказывал выпивку. Пил недорогой виски, опрокидывая в раскрытый рот и занюхивая запястьем, все больше и больше пьянел, но каждый раз, когда я думал, что вот, сейчас Арсений наберётся смелости и подойдёт к Бабочке, он сползал со стула и, шатаясь, уходил к морю.
Так смена шла за сменой. Старшая официантка научила Бабочку своим нехитрым премудростям. Теперь, получив наличные со сдачей, она тоже поправляла салфетки, переставляла кувшинчик с цветочками – делала что угодно, лишь бы клиент сказал "Спасибо", на что улыбалась и отвечала:
"Это вам спасибо!", ведь "Спасибо" клиента – это "сдачи не надо".
Улыбаться Бабочка умела. От её улыбки невозможно было не улыбнуться самому, и, конечно, почти всегда сдача оставалась у неё.
Один раз, когда Арсений остужал голову в море, а все столы были помыты, заготовки сделаны, салфетки расставлены, Бабочка сидела на пустой кеге и сосредоточенно чиркала что-то в блокноте.
– Чаевые считаешь? – подколол я её.
– Не, рисую.
– Покажешь?
Она протянула блокнот: