Она сурово взглянула на него, полагая всех французов виновниками своих бед.
- Буду уезжать на каникулы, а то теперь у меня из-за этого дерьмового амбара никогда их не бывает. К морю поеду, в горы, буду повсюду ездить, где ваших сволочных деревень нету!
- Не очень бы обрадовались твои родители, послушав тебя, - заметил Бомбастый.
- Мои родители последние болваны, - проскрежетал зубами этот белокурый ангелочек, и она убежала: мать позвала ее помочь поднести мешок с известкой.
- Не больно-то хорошо ихняя дикарка воспитана, - заметил Глод.
А Бомбастый добавил:
- Это еще полгоря! А вот что они нам литровку не поставили, как принято в компаниях, это уж совсем скверно!
Хоть они и похулили бельгийцев, но продолжали смотреть, как те гнут хребет.
- Я, бывалыча, не так работал, - заметил один, видя, как мальчишки, пыхтя, все в поту, пытаются сдвинуть с места балку.
- Раз они пьют то, что пьют, откуда же им силы набраться, подтвердил второй.
Глод одним глазком печально заглянул в пустой стакан:
- А знаешь, я даже устал смотреть, как они корячатся. Видно, к старости бездельником становишься.
- Да уж, парень, мы свое отработали. Мы с тобой с десяти до шестидесяти пяти лет круглый год как волы животы надрывали. Тебе-то всетаки лучше было, ты хоть свои бахилы под крышей тачал. А я весь божий день то в воде барахтался, то по верху колодцы украшал, вот и достукался до ревматизма, который мне сейчас покоя не дает...
- Да я и не спорю, я только хочу сказать, что работа у тебя была простая, тут артистом быть не нужно. А вот попробуй с одним сверлом сделай задок и все прочее без всяких машин, знай только поворачивайся, как новобрачная, чтобы четыре пары сабо за день смастерить. Тебе-то, чтобы землю рыть, ни головы не требовалось, ни пальцев, как у пианиста.
Бомбастый вскочил в гневе, опрокинув свой стул.
- Чего ты мне голову морочишь со своими артистами да пианистами, старый ты пустомеля! Попробуй скажи только, что колодцы рыть может любой чернорабочий. Почему тогда не арабы?
- Вот именно это я и хотел сказать, - заорал Глод, теперь уж он поднял за ножку складной стул. - Вы, землекопы, просто хамье деревенское, бурдюки!
- Это я-то бурдюк?
- Пьяница!
- Я пьяница?! А ну повтори!
- Самый что ни на есть запьянцовский алкаш! Недаром про тебя говорят, что ты себе в горб литровку прячешь, как верблюд!
- Смотри, старая падаль, что я с твоими дерьмовыми сабо сделаю! Да лучше я в одних носках ходить буду!
Мимо уха Глода пронеслось со свистом сабо, брошенное Бомбастым, но Глод уже успел схватить лопату, намереваясь сразить агрессора.
- Папа, - завопил сын Ван-Шлембрука. - Французы дерутся!
Папа кубарем скатился с лестницы, горя желанием погасить в самом зародыше гражданскую войну. Наши галльские петухи, угрожающе взмахивая грозным оружием, топтались на месте, явно намереваясь поразить соперника ударом неумолимой шпоры. Но тут оба разом присмирели, услышав с шоссе крик хозяйской девочки:
- Немцы! Немцы!
По шоссе медленно ползла серо-стальная машина с прицепом, и на номерном знаке автомобильного и явно чужеземного номера виделись буквы "WD", выдававшие национальную принадлежность ее владельцев.
Ван-Шлембрук пожурил дочку:
Ты, Мариека, нас совсем напугала. Ну разве кто кричит: "Немцы! Немцы!", всем и без того хватает этих ужасных воспоминаний. Нужно говорить: "Какие-то немцы", как, скажем, "какие-то японцы", "какие-то американцы".
- Какие бы они ни были, - заметил Бомбастый, спокойненько влезая в свои сабо, - хотелось бы мне знать, что эта немчура здесь промышляет. Как, по-твоему, Глод, ты-то знаешь, небось, недаром они тебя целых пять лет терзали?
- Должно быть, сбились с дороги.
- Тогда, - заключил Шерасс, - это еще полбеды.
Рике, двенадцатилетний сынок Антуана Рубьо, во весь дух понесся домой. Его мать с бабушкой отправились на рынок в Жалиньи. В зальце, обставленном мебелью, покрытой голубым пластиком, мальчуган обнаружил лишь прабабку Маргериту и прадеда Блэза. Папаша Блэз, благополучно дотянувший до восьмидесяти пяти лет, с утра до вечера возлежал в шезлонге в ночном колпаке с помпоном, укутанный в одеяла, покуривал трубочку и потягивал различные лекарственные настойки, в которые ему для запаха подливали чуточку сливовой, потому что иначе, как он уверял, ихнее пойло у него в животе колом стоит.
Что поделаешь, приходится подчиняться капризам предков. Хотя прадедушку в свое время хватил удар, он вполне еще мог дошаркать до буфета и стянуть оттуда бутылку сливовой.
Не отдышавшись как следует после бега, Рике торжественно предстал пред своими предками и пробормотал буквально следующие слова, правда не совсем подходящие к случаю, но на местном жаргоне звучащие вполне доходчиво:
- Так вот, родимые! Так вот, детки мои! Тугие на ухо "детки" насторожились.
- Что с тобой случилось, внучек? - забеспокоилась Маргерита, уж не _гдюка_ ли тебя ужалила?
Мальчуган презрительно махнул рукой, давая понять, что никакая гадюка ему на пути не попадалась, и словоохотливо приступил к объяснениям:
- Я был на Аркандьерской дороге, мы как раз с Сюзанной Пелетье в доктора играли - она стетоскоп где-то ухитрилась раздобыть, - и вдруг машина с прицепом останавливается прямо рядом с нами, чтобы спросить, как к Старому Хлеву проехать. А спрашивал толстый такой, рыжий, он за рулем сидел. Он уже заезжал к нотариусу и Старый Хлев купил, но только не знает, как туда добраться. Вот я и показал дорогу.
- Ну и что? - спросил Блэз, предварительно вставив в рот искусственные челюсти, поблескивавшие в стакане воды на манер целлулоидных рыбок. - Из-за этакого пустяка ты и несешься как оглашенный, того и гляди простуду подхватишь!
Тут малолетний Рике прямо-таки зашелся от торжества:
- Из-за пустяка! Ты бы сам посмотрел, какой это пустяк! Знаешь, кто этот рыжий толстяк, и его супружница, и его дети? Немцы они - вот кто! У них и на машине номерной знак немецкий, и говорят они так, будто у них полон рот картофельного пюре.
- Немцы? Боши? - проблеял Блэз, приподнявшись с шезлонга. - Пруссаки?
- Успокойся, Блэз, миленький, - пыталась утихомирить его Маргерита.
- Точно, дедушка. Даже если они на каникулы в Старый Хлев приехали, все равно они его у нас отобрали, сами же мне сказали.
Козлиная прадедушкина бородка встала торчком, глаза округлились на манер дула семидесятипятимиллиметровки, а сам он, побагровев со здоровой стороны и еще сильнее побледнев со стороны парализованной, завопил во весь голос:
- Да это же подохнуть можно, боши здесь, у нас! Боши в Гурдифло! Под Верденом я их всех до последнего перебил, а они, гляди ты, расхрабрились до того, что через шестьдесят лет сюда прилезли, на мою землю, мне нервы портить? Как бы не так! К оружию, капрал Рубьо! Они не пройдут, господин капитан! Я двинусь на них колонной и вышвырну отсюда этих помойных крыс!
- Не в твои годы этим заниматься, Блэз, миленький! - простонала его жена, ломая себе руки. - У тебя опять давление подскочит!
Но мужественный старец уже отбросил одеяло и, как был в подштанниках и фланелевом жилете, захромал к лестнице, ведущей в подвал.
- Плевал я на твое давление! Рубьо выполнит свой долг до конца! Возраст не помеха, чтобы умереть героем! Храбрый всегда готов к подвигу! Во имя Франции! Пора взять в руки винтовку двенадцатого калибра и обрушить шквал огня на этих ублюдков!
Маргерита попыталась было его остановить, но здоровенная оплеуха отбросила ее к стене.
- Назад, штатские! Прочь со священного пути!
Хотя малолеток Рике был в полном восторге - шутка ли, после его рассказа поднялась такая суматоха, - однако следовал он за ветераном немного ошеломленный: откуда только взялась у разъярившегося прадедушки этакая прыть - ведь еще накануне он плакался, что не может сам разрезать эскалоп за обедом.
- Вот увидишь, малыш, - гремел неукротимый старец, нахлобучивая на голову оставшуюся еще от войны 14-го года серо-голубую каску, которая висела на стене, и препоясавшись патронташем, принадлежавшим его внуку Антуану, прямо поверх подштанников, - вот увидишь, малыш, на что способен кавалер медали за воинскую доблесть, старый солдат, сражавшийся под Эпаржем, единственный уцелевший после резни в Ом-Mop! Я остался в живых, значит, смерть бошам!