Семен Ильич отпустил усы, стал носить к пиджаку галстук бабочкой, а после того, как, не дрогнув, прострелил башку ажану и дело по ограблению кассира выгорело, на него обратил внимание сам месье Богарэ.
Между тем машина покатилась по сырым от прошедшего дождя аллеям Булонского леса. В свете фар мелькали стволы уже облетевших каштанов, возникали фигуры пешеходов, и, глядя на мокрые волосы женщин, Хованский усмехнулся про себя: «А ведь точно, похожи на ободранных кошек». Автомобили и люди направлялись на окраину леса, к парку Багатель.
Бесились в свое время с жиру эксплуататоры-феодалы, и однажды граф д’Артуа, которому сперма, несомненно, придавила на уши, фалонул королеву на предмет рандеву. Хоть и была та на передок слабовата, но все же пошла на дзюм не сразу, пообещала отдаться только осенью.
На берегу Сены раскатавший губу граф д’Артуа выбрал уединенное место, разбил там английский парк и на поляне построил прекрасный дворец, а вокруг приказал посадить миллионы роз.
И все это лишь затем, чтобы однажды взять на конус аморальную королеву, которой впоследствии отрубили голову ее же подданные, а самому слинять из Франции навсегда — ну не февральский ли вы, ваша светлость?
С той поры пролетело немало лет, теперь замок любовной прихоти Багатель окружают целые поля роз. На фоне всего этого великолепия и затевалось нынче грандиозное торжество в память жертв российской революции.
— Остановимся вот здесь. — Месье Богарэ положил крупную, красиво очерченную ладонь Жоржику-рулевому на плечо, и его подстриженные по-английски усы раздвинулись в ухмылке. — На выход, господа, на выход.
Небрежным жестом он бросил кассиру три бумажки по сто франков, следом за ним в железные ворота парка вошли Хованский с Хорьком, и сразу же негодяи очутились среди беспечного, праздношатающегося людского скопища. Мужчины были во фраках, с шелковыми цилиндрами на головах, женщины же прикрывали прозрачной материей только то, что оставлять открытым считалось неэстетичным — их груди, спины и руки были обнажены. Сверкали жемчужные запонки, слышалась разноязычная речь. Когда на эстраде у воды зажглись ртутные лампы, Хорек радостно оскалился и кивнул квадратным подбородком:
— Вот он.
По мокрой траве в окружении своих индусов неторопливо шел к озеру раджа, и игравшие в лунном свете на его одежде бриллианты казались невысохшими каплями дождя.
— Суетиться не будем, господа, — Мишель Богарэ недаром носил кликуху Язва Господня — он действовал всегда только наверняка, — надо осмотреться.
Недели две тому назад через посредников его достал какой-то сумасшедший коллекционер, у которого мошна прямо-таки лопалась от ассигнаций, и изъявил горячее желание сделаться владельцем клинка Агры, принадлежавшего еще Шах-Джехану. Мишель Богарэ был человеком практичным, он оговорил все условия, взял задаток, и теперь оставалось только отмести саблю у законного хозяина.
В это время заиграл спрятанный под сводами деревьев оркестр. Эстрада осветилась сильнее, и на ее досках начало твориться галантнейшее балетное действо — камзолы, парики и несколько кривоватые ноги танцующих. Раджу все эти изыски хореографии, как видно, волновали мало. Направившись прямо к буфетному столу, он пожелал испробовать шампанского, изрядно сдобренного коньяком. Пока повелитель пил, его подданные преданнейшим образом смотрели ему в рот, а затаившиеся в кустах бандиты прикидывали диспозицию и расстановку сил.
Раджу окружали четверо высоких, широкоплечих индусов, все они были вооружены пюлуарами — длинными кривыми саблями, причем у некоторых из них за поясами торчали массивные кинжалы-джагдары, а один из телохранителей помимо всего прочего носил на своем тюрбане еще с десяток серпообразных ножей — куйтсов, способных в умелых руках снести неприятельскую голову за пару десятков шагов.
— Внезапность, господа, главное — внезапность и никакого шума. — Язва указал на мрачно блестевшие в свете луны пуговицы полицейских мундиров у эстрады и принялся одевать на обе руки кастеты — сызмальства он был приучен к парной работе.
Хорек же, будучи чемпионом всех парижских кабаков по савату, кисти предпочитал держать свободными, зато на каждом каблуке были у него прибиты специальные подковы — ударом ноги он размалывал вражескую голень на мелкие осколки. Штабс-капитан, не мудрствуя лукаво, отдавал предпочтение методам, проверенным на войне, и работал с двух рук: в правой — револьверная рукоять, в левой — острая как бритва финка-жека.