Невидимая сила стремительно швырнула его на землю, перед глазами снова вспыхнул яркий, похожий на солнечный, свет, и Семен Ильич ощутил себя лежащим в прохладе каменной галереи.
— Тьфу ты, черт! — Фонарик уже был при последнем издыхании. Глянув на часы, Хованский энергично вскочил на ноги, однако направился не в сторону сокровищницы — хрен с ним, с Тутанхамоном, — а на выход.
Словно гимназистка-целка, он провалялся полночи без чувств. Теперь уже надо было не о рыжье думать, а о том, как заметать следы и уносить ноги.
Заметив дохлую гадину у стены, штабс-капитан вспомнил о кольце, затем про сон свой пакостный и, сплюнув от презрения к своей особе, начал заниматься делом.
Уже остывшие тела месье Мишеля и Хорька он оттащил шагов за триста к соседнему холму, профессионально обшмонав, все нужное забрал себе — в дороге пригодится, и начал распрягать погибших догола.
«Эх, товарищи». — Изуродовав мертвые лица до неузнаваемости, Хованский отрезал у трупов головы и, завалив сверху камнями, надежно похоронил в глубокой расщелине. Одежда исчезла под грудой гранитных осколков, а обнаженные тела, распоров им предварительно животы, штабс-капитан оставил на скалистой вершине — вон сколько пернатой сволочи летает в небе, будет им нынче пожива.
Когда холмы окрасились в фиолетовый цвет и из-за них выглянуло солнце, Семен Ильич был уже в пути. Он шел упругим шагом человека, уверенного в себе, и единственное чувство, которое волновало его, было горячее желание поесть — еще бы, со вчерашнего ужина не жравши.
Глава одиннадцатая
«Где искать французских туристов? Куда завела их жажда приключений? Чем они заплатили за любовь?» — Хованский сбросил на пол газеты недельной давности и вытянулся на мокрой от пота простыне. О факте нападения на фараонову гробницу в прессе не говорилось ничего, видимо, хранилы-арабы, оттащив жмуров с дохлой змеюгой, молча присыпали их и, чтобы сохранить лицо, хором состроили куру.
«Ну и жара». — Штабс-капитан притушил папиросу о подошву башмака, рывком поднявшись на ноги, сунул хабарик за ухо и с тоской посмотрел в окно на царившую у причалов суету. Вот уже сутки в ожидании парохода на Марсель он изнывал в паршивом портовом притоне — грязном, полном воров и проституток, названном, однако, весьма благозвучно: «Жемчужная услада Египта».
Вчерашним вечером здесь расписали насмерть брабанским методом, то есть горлышком разбитой бутылки, шикарную красотку, не пожелавшую отдаться за предложенную сумму. Нынешней ночью дико верещал в агонии зарезанный чилийским приемом — опасной бритвой, заложенной в курчавой негритянской шевелюре, — изрядно задолжавший сутенер, а уже под утро в дверь номера Семена Ильич стали бешено стучать кулачищами:
— Жанетта, открывай! Мы заплатим обязательно.
Продолжалось это, правда, недолго, вместо прелестницы на пороге возник разъяренный Хованский, с ходу надавал просителям по мозгам, и те на карачках отчалили, тем не менее окончательно испоганив и без того дурное расположение духа Семена Ильича. Сколько он ни ворочался потом, заснуть уже не удавалось — в голову лезла всякая гадость. Глядя сквозь грязное стекло на разложившийся собачий труп, Хованский вдруг вспомнил порешившего себя родителя. А может, по стопам любимого отца?
Состояние дел действительно было не блестящим. Финансов осталось не много, запас энтузиазма подходил к концу, а главное — американский любитель старины, который, судя по всему, был человеком непростым, наверняка теперь потребует замазку компенсировать и уж во всяком случае спокойно работать штабс-капитану в Париже не позволит — замочит или сдаст на растерзание Фемиде. «Ладно, там видно будет. — Семен Ильич развел мыло и принялся сбривать свои заметно порыжевшие под южным солнышком усы. — Сейчас главное — убраться подальше от этой осточертевшей земли фараонов».
На следующее утро его желание, похоже, начало сбываться. Заскрежетали в клюзах якорные цепи, простуженно заревел гудок, и ржавый ветеран, гордо названный еще в прошлом столетии «Юпитером», повлек Хованского к французским берегам, правда, без особого комфорта. Где-то совсем рядом за переборкой с лязгом работала машина, вода, казалось, плескалась в самый иллюминатор, однако штабс-капитан знал хорошо, что все в жизни преходяще, и к неудобствам относился по-философски — со спокойствием.