Мужчина сделал намеренную паузу, опять пытливо, сквозь ресницы, поглядывая на слушателя. И «расшифровал»:
— Чеченцы в быту… Заметь, Вася: в быту, а не в войне! То есть в повседневной жизни!.. Они, как племянник говорит, ставят себя выше всех инородцев. Выше всех, кто рядом. Даже ингушей — тех же вайнахов, они считают ниже себя. Не знаю, как это проявляется, он не конкретизировал, но ему виднее, он там вырос и в то же время глядел как бы со стороны. А мы же с тобой, конечно, из истории знаем, чем такая арийская гордыня заканчивается. Потому что бог все видит!.. И он ведь не всепрощающий добренький дедушка! А гордыня, между тем, великий грех!.. Я вот сам, чисто по-человечески если брать, всем только добра желаю, в том числе и чеченцам, и чукчам, и чухонцам, и распоследним папуасам, и пигмеям, какие только есть. Но ведь против божьих законов не попрешь! — мужчина осекся, будто спохватился: — Я, Вася, должно быть, непонятно говорю?
— Ну, почему! Вполне понятно…
— Так вот, мой племянник… Между нами говоря, он сейчас совсем неважный стал… Пережить столько, это ж можно представить. Последнее время говорит: понимаю, почему они фюрера хлебом-солью встречали. Арийцы — арийцев!.. А не потому что так оккупанта боялись или так Советскую Россию ненавидели…
Мужчина вдруг засмеялся (Вася даже вздрогнул от такого контрастного перехода), став снова простым, как будто вошел с улицы в дом и надел домашний халат:
— Нет, Вася, я уже в дебри полез, значит, спать пора, баста. Пойдем? А то девчата наши, наверное, совсем заскучали без нас. Хотя у них там, конечно, свои разговоры. Моя клюшка сейчас всё-ё обо мне расскажет!.. А тоже ведь надо иной раз душу отвести.
Восточная женская красота всегда привлекала Васю. Сказалось ли в этом его «азиатское» прошлое?..
Геодезисты-родители устроили ему «бабушкино» детство: до пяти лет он жил у бабушек. Если кому-то это и было неудобно, то только не бабушкам, которые в нем души не чаяли, и не самому Васе, который рос вольготно, вкушая все прелести такой особенной жизни и, вполне понятно, другой жизни и не знал.
Только в пять лет родители забрали его жить с собой — увезли на место своей тогдашней работы, в узбекский город Карши. Там семья прожила еще два года, после которой мать поставила отцу ультиматум: начало школьной жизни для сына должно быть не на «цыганском», а на постоянном месте. Отец, повздыхав, согласился. Семья переселилась на постоянное место жительства в Подмосковье. Мать устроилась на работу, не связанную с «проклятыми» командировками, а отец практически не изменил бродяжьему образу жизни, пропадая на «северах». В то время гремела Тюмень, страна жадно черпала углеводородный огонь из бездонных, как казалось, кладовых собственного организма, тысячи стальных полых игл вгоняла в замороженную часть тела, не морщась от боли, и радостно захлебывалась и задыхалась от фантастических тонн и кубометров из фонтанирующих скважин.
Вася смутно помнил те два года, проведенные в южной стране. Они жили в частном секторе города. Запахи солнечной окраины навсегда впитались в маленький, восприимчивый к яркому, организм. Запахи цветущих вишен и яблонь, пенистыми бело-розовыми стенами стоящих вдоль дороги… Запах только что разрезанных дынь и арбузов… Ни с чем не сравнимый запах горячих лепешек, которые пеклись в тандырах, прямо под открытым небом во дворах… Запах плова…
Когда мать готовила его к студенческой жизни (а учиться Вася собирался только в Тюмени, в память об умершем отце, геологе-первопроходце), он попросил, чтобы она научила его стряпать плов, в приготовлении азиатских блюд она была мастер: плов, шурпа, домлома, лагман…
Сейчас, если он видел симпатичную ровесницу-смуглянку, то непременно волнами накатывали солнечные картинки, с запахом цветов и хлеба — все то, что было детством.