— Будь они прокляты! «Эти камушки»! — расслышал Олег сквозь ее рыдания.
Он подал тетке стакан минеральной воды. Она взяла его и посмотрела на Олега жалкими, собачьими розовыми глазами.
— Откуда у Айзика появились те… Первые камни? — прямо, почти грубо, спросил Нахабин. — Самые ценные?
— От нее…
— От кого — «от нее»?
Евгения Корниловна не ответила, только махнула рукой…
— От моей матери?
Она затряслась в мелком, презрительном, старушечьем смехе. Все ее бессильное, старческое тело колыхалось и ходило ходуном.
— Не скажу! — вдруг решившись, замотала головой старуха. — Никогда! Никому! И в последней исповеди не признаюсь! Ее нет в живых… А другие ничего не знали!
От слабого движения притихшего ветра тронулась, скрипнув, дверь. Кто-то вошел в квартиру.
На пороге стояла Галя в плаще. Она молчала. Потом одной рукой лениво поправила по-детски лезущие в глаза волосы.
— Олег! Это были бабушкины… Те камни! Баба Маша отдала их тете Жене на сохранение. Она думала, что их отберут при обыске.
— И отобрали бы! Отобрали бы! — закричала Евгения Корниловна.
— Бабушка думала, что у тети Жени… Никто не поинтересуется.
— Ну да! Конечно! «Не поинтересуется!» У меня? У ее ближайшей подруги?!
— А когда баба Маша попросила… Их обратно? — бесцветно, на одной ноте, продолжала Галя, — Евгения Корниловна сказала, что бабушка, очевидно, с горя «не в себе». Что никаких драгоценностей она не брала… И не могла брать! Потому что очень боялась за судьбу Ильи Ильича. Ведь это было бы укрывательство принадлежащих государству больших ценностей.
— Нет! Не так… Это были наши общие с ней вещи! И никто не знает, что принадлежало ей, а что мне! — Старуха была в какой-то почти слепой ярости, она попыталась подняться, натыкалась на стулья. Захлопывала двери, окна, словно их могли подслушать.
— Это вообще не ее… Это мои ценности! И это я отдала их настоящему своему мужу! Мужу, который спал со мной! Любил! Ласкал меня! Своей дочери! Кровь — от крови моей…
Нахабин сидел, положив обе руки на колени.
В его опущенных, безвольных пальцах тлела сигарета…
— Ты сейчас обожжешься! — Галя, уже снявшая плащ, осторожно вынула сигарету из его пальцев. — Конечно, у бабушки было немного… Революция! Ну, и все остальные годы. Кое-что пропало, испортилось…
— Вот именно — пропало! И так бы — пропало! А я тоже… Тратила на вас!
Евгения Корниловна вдруг ойкнула, икнула и повалилась на стул, откинув голову и закрыв веки.
Галя не тронулась с места.
Олег Павлович подошел к тетке. Довольно легко приподнял ее тяжелое тело и повел ее, еле передвигающую ноги, хватающуюся за косяки, стены, в спальню.
Когда он вернулся в кухню, Галя сидела в той же позе, глядя в солнечное окно.
Сел, закурил. Снова встал, прошелся по кухне.
С треском захлопнул дверь! Снова подошел к окну. Двинул кулаком по полированному старинному, инкрустированному комоду…
— Не волнуйся так! Олег!
Галя осторожно обняла его.
— Это же все равно… Досталось бы мне! Я же — внучка. Это ведь женские драгоценности. Они переходили только по женской линии. Им лет триста-четыреста… Может, больше? — Не знаю. Отец знает. Ему бабушка рассказывала… Это такие вещи… Ну… Которые не тратят, не продают. Они должны украшать женщин из поколения в поколение. Так что я могла бы ими распоряжаться! Ты не ругайся на тетю Женю… Ведь, в конце концов, я им хозяйка?! И будем считать… Что я ей… Их подарила?!
Она осторожно обняла его.
— Подарила ей — за тебя!
Нахабин вдруг, одним плавным, круговым движением развернулся. Неизвестно как, но она оказалась у него на руках.
Он уткнулся в нее всем лицом, головой, глазами, носом, губами.
«В нее! В ее грудь, дыхание, голубую прожилку на тоненькой шее!»
— Ты же сама сказала?! — Не продаются, не тратятся… — Плача, смеялся он.
— Так я же… Не потратила! И не продала, — почти серьезно, светло говорила Галя. — Я — подарила!
— А это можно? — сиял Нахабин.
— Можно, можно… Женщина все может! Только когда без выгоды. Не на рынке!
Эти последние слова словно парализовали Олега Павловича.
Он осторожно посадил ее на стул. Так же осторожно подошел к окну. Машинально закурил…
Гале показалось, что еще секунда… И он выбросится из окна с восьмого этажа.
— Что ты! — вскрикнула она.
— «На рынке…» Как раз — на рынке! На самом грязном рынке… Из душ человеческих!
Нет! Мать свою Олег все-таки помнил. Хотя ему было тогда лет восемь! Даже — меньше… Сухая, вечно в темной телогрейке, в сапогах. Молчаливая, два-три слова на день: «Выполи крапиву за хатой!» «Никого в дом не пускай!» «На щеколду закройся!»