И он снова пошел домой, к Архиповне. К материнской могиле. К своему огороду, который стал погостом для его матери.
По дороге он зашел к Баклановым.
В пустых, пыльных комнатах плавилось нещадное, сухое солнце.
На лавке лежала тихая, мертвая Варька. На полатях слабо ворочался девяностолетний их дед с простреленными еще на той, первой мировой, ногами.
— Покури, — еле услышал Олег и, подняв глаза, увидел, как старик со своей свалявшейся, вшивой овчины тянул ему кисет, набитый черт знает чем. Но то ли от столетнего кисета, то ли от самого деда все равно пахло табаком.
Олег сел на лавку, в ногах покойной Варьки. Пожелтевшей. Как будто засушенной нещадным солнцем. Свернул первую в своей жизни цигарку.
— А газетка-то твоя… — прошипел старик. — Про туркменский канал?
— Схоронить бы надо, — равнодушно сказал Олег.
— Чего ей! Пусть лежит… — сказал старик про внучку. — Мне — все веселей. А через денек-другой… Обоих похоронишь!
— А я вам что — нанялся?! Хоронить-то вас? — вдруг крикнул мальчишка и выбежал из этого живого склепа.
«От первой своей девчонки… И от самого старого человека, которого когда-нибудь видел в жизни…»
Он смог сделать несколько десятков шагов до материнской могилы.
Сел рядом, на какую-то корягу.
И в первый раз подумал: «Жизнь!.. Ты заплатишь мне за все!»
«За все!»
К вечеру он добрался до почты и написал телеграмму товарищу Сталину: «Если не пришлете еды — помру. Алег Нахабин».
Потом заметил ошибку и переправил «Алег» на «Олег».
Телеграммы из того поселка, по областному распоряжению, не передавались.
…Евгения Корниловна нашла Олега у себя в Москве, на черной лестнице, спящим около мусорного бака.
Это было на восьмые сутки после поданной Сталину телеграммы, 9 июня 1947 года.
21
Кирилл Александрович, ближе к полночи, не торопясь шел по узкой улочке вблизи порта.
Дома здесь были старые, двухэтажные, потемневшие от времени и близкой копоти теплоходов в порту.
Где-то играла танцевальная музыка…
Было пустынно и глухо. Но жизнь в глубине домов, во дворах, в закоулках не замирала…
Кто-то вдруг перебежал дорогу и скрылся в доме напротив.
Выдвинувшаяся из-за угла фигура наклонилась к нему и зажгла сигарету.
Но, очевидно, на этот раз нужен был не он… И фигура скрылась.
Во всем чувствовалась близость порта.
Не только в окриках буксиров… В коротком, металлически-гулком лязгании сцепляемых вагонов… В бормотании кранов, шлепающем движении ленивой, густой прибрежной волны… Но в первую очередь в самой оживленности замершей жизни. Еле звучащей глухоте окраины.
В самой таинственности ранней, чужой ночи…
Узкая, низкая комната была в подвале и напоминала прихожую бескрайней, как катакомбы, квартиры.
— Ваа-ай! — И дальше непонятно и длинно заговорила старая, восточная женщина. Она стояла около широкого, круглого, неправдоподобно-огромного стола… На столе была навалена еда и какая-то одежда и свертки… Даже стоял раскрытый чемодан!
На аккуратной, снежно-белой подстилке лежала свежайшая зелень и хлеб. Большая бутылка вина была наполовину выпита. Тут же, на столе, валялись, вразброс, смятые, грязные, здешние деньги.
Старуха широким, привычным жестом пригласила Корсакова к столу.
Что-то снова спросила. Но он не понял. Тогда старуха вздохнула, крикнула — «Айзик!». Но ее не услышали. Она побрела в другую комнату, откуда было слышно негромкое, ворчливое, стариковское веселье…
В той комнате что-то искали! Передвигали мебель, слышалось стариковское кряхтенье…
И еще чей-то знакомый женский плач. Плач молодой женщины.
Наконец, дверь открылась и на пороге появился очень небритый, в седой щетине, старик.
На этом старом, толстом человеке все было странно! Костюм — и все остальное — по меньшей мере от Кардена! А еще обилие золота, драгоценностей!
Шелк галстука… (и какого!)
Бриллиант в заколке!
Плюс к этому булавка!
Кружевной платок! Отличное шевро английских башмаков… Чуть не разрывающихся на подагрических узловатых ногах!
Маникюр! На черных-то ногтях!
На мгновение Корсакову показалось, что перед ним… обыкновенный ряженый!
— Ну?! Как я? «Убрался»?! — с почти детской радостью спросил старик и двинулся к столу на некрепких ногах.
— Что? Молчишь? Не нравится?
Они сидели друг против друга за огромным столом. Корсаков только тут заметил синеву и свежесть его совсем еще не стариковских глаз.