— Ну, что вы! Санюра… — услышал Кирилл колыхающийся, как тяжелая волна, учительский голос Февронии. — Лицо — как лицо…
— Да! Для вас — это лицо. Это Боттичелли! Вы забыли уже, какие бывают на свете лица. Вы даже не видите, как красив Кирилл! Вы не помните даже, какие у него глаза!
— Помню…
— Ну! Ну, какие?
— Светло-серые. Почти белые. С голубизной…
— Правильно!
Кирилл услышал, как что-то упало, поваленное большой, неуправляемой жестикуляцией отца.
— Как у волка. Как у Льва Толстого!
— Как у Галечки, — тихо, вроде бы соглашаясь, сказала Февронья.
«Откуда она успела заметить дочерние глаза?» — искренне удивился Кирилл.
— Дайте мне телефон, — уже тихо, сломленно попросил Александр Кириллович. — Наберите номер Логинова! Я опять забыл очки где-то…
— Я наберу, наберу! — поспешила Февронья.
— Там дверь, наверно, открылась? — услышал Кирилл насторожившийся голос отца. — Что-то дует из прихожей?
Корсаков понял, что ему надо быстро ретироваться, пока Февронья не обнаружила его.
— Фенечка! Подождите, — снова он услышал слабый, неожиданно-теплый голос старика. — Не уходите… Я боюсь, без вас!
Кирилл невольно отступил в сторону. Через мгновение он уже бежал в быстро наступающей темноте через кусты, мимо заросшего прудика, в самый дальний угол участка, откуда можно было кратчайшим путем добраться до станции.
7
Он не заметил, как задремал в электричке. Окна были открыты, и от свежести вечернего, рвущегося воздуха возникло чувство физического простора и легкости. Когда он открыл глаза, в вагоне уже включили свет и народа заметно прибавилось. Ехали дачного вида пожилые женщины с щедрыми полевыми букетами, от которых пахло горько и сильно…
По проходу прошло несколько групп молодых ребят в неумело сшитых джинсах-«самостроках», как сказал бы Генка.
Напротив Кирилла сидел аккуратно, по-детдомовски подобранный парнишка с учебником, тщательно обернутым в глянцевитую красную бумагу… Сосед изучал его.
Кирилл Александрович чувствовал на себе этот недобрый, завистливый взгляд. «Наверно, он кажется этому пареньку этаким преуспевающим «хмырем», у которого нет его, мальчишеских, проблем — как дожить до стипендии, где найти неплохую, но перспективную работенку… Нет проблем ни с «бабками» (опять Генкино выражение), ни с бабами, ни с начальством… И что ему, Кириллу, наверняка все ясно, просто, удобно и открыто в этой жизни, которая еще опасна и пугает этого белобрысого, подобранного, как гончая, наверно, усердного и честолюбивого паренька.
Да, все так… И все не так!
Он подумал, что его сосед напоминает его самого, в юности. Но что-то мешало ему отождествить себя с этим парнишкой. Конечно, Кирилл не был похож и на длинноволосых, щенячье-юных парней, которые ехали в город, туда, «где чисто и светло», где музыка и копеечные развлечения… Он невольно стал искать разницу, отличие себя, давешнего, от тех и других и подумал, что в невеселой его юности было что-то очень важное… Не осознанное им до конца даже сейчас, через двадцать с лишним лет… Что стояло особняком, в отдалении, но было самым ценным, началом отрочества, первым осознанным толчком сердца.
Наверно, то было первое осознание себя, как источника любви. Он понимал даже тогдашние свои мысли наедине. «Все более или менее крупные мыслители пытались вернуть взрослому — мягкость, слезы и радость детства. И дело здесь не в противоречии, но в том, что любую идею делает сомнительной, пустой и опасной та «малость», когда она — идея, дело — не замешаны на понимании, что общество и семья противоположны, противостоящи. Хотя бы по такой вроде бы нелепице — больной и слабый для семьи — самый любимый и дорогой. А для общества ненужный и бессильный…» Помнил он и свою убежденность, что им, его поколению, конца пятидесятых — начала шестидесятых, предназначено и поручено кем-то из глубины истории снова очистить общество… Вернуть ему и любовь, и достоинство, и простое участие. Даже нежность к каждому… К любому… К всякому живому на земле…
Было ли это действительно в нем? Есть ли в этих ребятах, которые уже старше его детей? Есть ли что-то подобное в Генке? О Гале он почему-то даже не подумал…
«Да, все это так… Но гораздо сложнее! И люди разные! И жизнь — она…» — снова, уже сейчас, в поезде, уверял он себя и даже посмеивался молча…
Завистливо-удивленный, острый, как бритва, взгляд соседа почти напугал его. «Что?.. Что такое»? — даже вздрогнул Кирилл.
В это время электричку резко мотануло, — где-то впереди, очевидно, сорвали стоп-кран, и парень с книжкой чуть не повалился ему на колени.