Быстро пробежал по проходу молоденький милиционер с вологодским румянцем во всю щеку. Все головы повернулись ему вслед. Где-то вдалеке раздалась ругань, матерная, мужская. Послышалась глухая борьба, железное хлопанье дверьми. Кто-то вскрикнул. Кирилл не успел встать (то ли узнать, то ли на помощь кому-то), как из тамбура на ремонтируемую из бетонных незаасфальтированных глыб платформу милиционер и какой-то большой и что-то кричащий мужчина вытолкали мальчишку в порванной рубахе, извивающегося в их руках.
— Порезали! Они его… — оттолкнув раздвижную дверь, сообщила баба в кроваво-розовой кофте.
— Кто порезал?
— Да ребята!
— А они где?
— В лес побёгли! — баба махнула рукой, и несколько человек подошли к тамбуру, стараясь рассмотреть через головы толпившихся, что творилось на платформе.
Кирилл обернулся и невольно посмотрел на остановившиеся, возбужденные глаза соседа.
— Я ничего не понял? — обратился к нему Кирилл.
— Чего тут… Понимать! Ну, поспорили ребята! Ну, порезали! Сами и разберутся… А «менты»! Туда же…
Он снова уткнулся в учебник… И, все-таки не сдержавшись, сказал тихо, сквозь зубы:
— Давить… Таких надо!
Корсаков понял… Затаившееся, нарастающее, ищущее выход ожесточение ударило где-то рядом с ним. Как электрический разряд разрывает изоляцию не в том месте, где его ждали. Он невольно съежился, как от внезапного порыва холода.
«Кому предназначалась эта бритва?» Пока она полоснула еще ни в чем не виновного, шебутного… зеленого человечка.
На ближайшей станции вошли свежие, ничем не омраченные, две дамы. Они были заняты каким-то Сергеем Сергеевичем, пройдет ли или не пройдет он в академию… Они обсуждали это горячо и громко — на полвагона. Кирилл Александрович почувствовал, что паренек напротив совсем замкнулся. Его отчуждение уже теперь было направлено не против него одного, а раздвоилось, растроилось… И как всякое, не сконцентрированное чувство молодого человека смешалось, потеряло остроту.
«Да! Ведь Тимошин обещал звонить и приехать. Не поздно ли? Да и захочет ли он вообще встречаться?» — Кирилл Александрович вспомнил его взгляд из машины.
Электричка уже медленно вдвигалась в мешанину домов, пакгаузов, незнакомых окраинных мостов, вдруг открывающихся направо и налево улиц с трамвайными линиями, паутиной проводов; с внезапно подступающими прямо к железнодорожному полотну колоссальными громадами элеваторов. Он много-много раз подъезжал к Москве. Из эвакуации… Из пионерских лагерей… С целины, из командировок, с юга… Из-за границы… С похорон тетки в Казани, от больного отца из Удельной… Из санатория, где лечилась Галка…
И каждый раз ждал чего-то необыкновенного, что там должно было случиться за время его отсутствия! Как наследник приезжает в отцовский дом и видит, что он еще не принадлежит ему… Что главная часть его жизни не наступила. Его мужская, взрослая, майоратная… жизнь.
И сейчас он знал, что среди этого обычного вечернего, оттрудившегося за день люда он все равно еще не исполняет своей главной, предназначенной ему обязанности. Жить равным среди людей, но первым из них отвечать за свою жизнь. Свою и их жизнь… И в этом не было ни честолюбия, ни переоценки себя. Он был просто рожден для этого! И никогда — даже наедине с собой! — не отказывался от этого предназначения и права. Наверно, потому, что самое сильное в нем было чувство мужчины, главы семьи. (Если бы так отчаянно не сопротивлялась Марина, у него было бы не двое, а восемь, десять, двенадцать детей!) И еще Кирилл Александрович знал, что и этого ему было бы мало… И сейчас он ощущал знакомое, глухое, спокойное чувство сопричастности… Ответа за них, за всех, за толпящихся у выхода… встающих с лавок… первыми спрыгивающих с остановившейся электрички… Невольное беспокойство старшего, зоркость в восприятии этого обычнейшего, будничного процесса не покидали его! Он отдавал себе в этом отчет.
Он шел в спокойной, неплотной толпе по перрону и думал с облегчением, что все его нынешние неурядицы, сложности в общем-то не слишком драматичны. Не по-мужски было бы придавать им какое-то особое значение!
Он замер… На него наткнулись шедшие сзади, в неярком освещении, люди.
Неужели всему виной та… Годичной давности?.. Его телеграмма из Рима? Но ведь, в конце концов, признали его правоту? Ему даже объявили благодарность! И повышение в ранге через полгода он тоже связывал с тем своим отчаянным напором на Москву. «Значит, он доказал свою правоту? В Карсьене строился атомный реактор!» Доказал! Все, казалось, были за это? А на самом деле?!