— А вы знаете, когда я была в Одинцовской больнице с глазами, — не весело, но и не печально, а словно теперь не веря в это, рассказывала Машенька как-то вечером за чаем. — Со мной в палате лежала одна удивительная женщина. У нее было всего пять процентов зрения. Ну, практически она ничего не видела…
Она коротко глянула на Корсакова, «не скучно ли ему?». Александр Кириллович тут же выпал из своей задумчивости и улыбнулся ей.
— Она уже была не первой молодости. Лет сорока с лишним…
Она, как показалось Александру Кирилловичу, посмотрела в его сторону, но не в глаза, а как бы поверх его.
— А у нее был очень молодой… и очень симпатичный муж. Который не знал, что она почти слепа. Она уговаривала всех… Ну, буквально всех, чтобы ему не рассказывали, как плохи ее дела. Она не видела человека! Только тень его… Не больше! А он ни о чем не догадывался! Так она и выписалась. Без всякой надежды…
— А как же она будет жить? — всплеснула руками сердобольная и с такими открытыми до предела, испуганными глазами Женечка. — Ведь все равно ей придется искать кого-нибудь… Кто бы ее сопровождал… Ну, на улице хотя бы…
— Да, да! Еще она очень смешно жаловалась, — продолжала Машенька, чертя по белой льняной скатерти тонким своим пальцем какие-то замысловатые, задумчивые узоры. — Вообще безумно оптимистическая и энергичная женщина! Очень милая…
Она снова замолчала, задумавшись.
В тяжелеющих сумерках по видной с веранды железнодорожной насыпи прошел празднично-освещенный курьерский поезд.
— «Красная стрела»! — вздохнула чему-то Женечка. — В своем Борисоглебске… Я ведь оттуда! Я всегда мечтала о Петрограде. О Ленинграде, — поправилась она, поглядев на Александра Кирилловича. — Я ведь простушка! Люблю духовую музыку в исполнении пожарного оркестра. Люблю нашу реку, откос… Маму с папой люблю. Хотя они…
Она смешалась, стараясь не давать волю слезам. Машенька протянула к ней светившуюся в темноте руку и накрыла ее ладонь.
— Ну, что вы, Машенька? Рассказывали про эту… несчастную… — уже снова улыбнулась Женечка.
— Так вот… Она рассказывала нам всем… Вообще все очень приятные люди были в нашей палате. И нянечки — очень добрые!
Она снова отвела глаза, решая что-то очень важное для себя…
«Боже мой! Да к тебе все на свете будут добры!» — умиленно подумал Александр Кириллович.
— Она говорила, что знала Москву наизусть. Ну, конечно, старую Москву. Каждый дом, каждую улицу, поворот, переулок… Где булочная, где молочная, где обувщик… Ну, буквально всё! А теперь, когда началось такое строительство… Она, бедная, то и дело ходила с разбитым лицом. Или с коленкой! А один раз она даже упала и сломала ногу… Тоже из-за всех этих строительств!
— А как же? — не понял Корсаков. — Она что, в яму упала…
— Нет… — улыбнулась, наклонив голову и слегка тронув свои густые волосы, Машенька. — Просто женщина не хотела сдаваться. Ходила прямо! Вот так! Будто она зрячая. С высоко поднятой головой, даже чуть откинув ее…
Она очень смешно показала, как выглядела ее сопалатница.
— И вот так… Такой «гранд-дамой»… Она — со всего размаху… То в забор, то в ограждение… Уж не знаю, как она сейчас, бедная…
Ее голос затих, но Корсакову казалось, что осталось его легкое эхо.
Некоторое время все сидели молча, в темноте… Керосиновая лампа желтила лица, белые платья, рубашку Александра Кирилловича. Он сидел, зная, что Машенька хочет сказать ему еще что-то, другое, более важное! Но он понимал, что знала это и Женечка. Она поднялась из-за стола, снова села в неудобной позе… С чашками в руке.
— Александр Кириллович… — наконец решилась Женечка, видя, как далеко сейчас Машенька от их бдения за столом.
— Не надо! Я сама… — неожиданно глухо, без жизни в ее неповторимом голосе, сказала Машенька. Она продолжала чертить ногтем свои плавные узоры на скатерти… — Мы сегодня слышали… По радио. Вас… Куда-то выбрали!
— На съезд! — быстро и в тон подруге сказала Женечка.
— Меня? — замер Корсаков. — Как?
Он тряхнул головой.
— Вы, наверно… Что-то спутали? Машенька! Фамилия распространенная…
— Вас! — тихо и убежденно сказала Женечка. И он поверил.
В вечерней тишине безумствовал сверчок.