— Да! Женюсь, — как можно тверже сказал Корсаков.
— На такой… Нэпроверенной? С темной биографией… Жэнщине? — почти брезгливо начал Сталин. Но в этот момент он увидел, как расширились зрачки еле сдерживающего себя Корсакова. Сталин понял, что попал в самое слабое место. В самое беззащитное…
«Этот человек — любит? Значит, он не неуязвим! Как о нем говорили…»
— Хотя… — вдруг развел руками Сталин. — Вы же… В каком-то смысле… «Два сапога — пара?» Хорошо! Пусть и в нашем ЦК… Будет дворянская семья!
Он говорил это уже как какой-нибудь отец Лоренцо… Романтик!!! Добрый гений! Старый деревенский священник!
Он коротко хохотнул и, почти весело глядя на Александра Кирилловича, сказал:
— А вообще, я сам… Человэк — дворянской культуры! Только нэ говори этого… Никому!
Сталин потянулся к початой бутылке вина и снова разлил вино в два бокала.
— Много нэхорошего… Мне говорили о тебе! — по-прежнему улыбаясь, продолжал он с бокалом в руке. — Но я… Нэ поверил! Если у кого-то и осталось еще понятие о верности?.. О чести?! Так у кого же? Как не у таких… Как ты?!
Он чокнулся с Корсаковым.
Этот полуреальный, скачущий, какой-то мертвенно-белый разговор может дать… Подарить ему несколько лет жизни… Простой, деятельной… Живой жизни!
— Я хочу… Работать! — неожиданно, тихо и искренне, сказал Корсаков.
— Поедешь за Урал.
Сталин назвал крупный сибирский край.
— Я тэбе… Верю!
Он залпом осушил высокий, простого стекла, бокал вина.
…Как безутешно, как горько плакала Маша, когда он вернулся, счастливый…
«Как же он не мог понять тогда, почему она плачет?!»
Ведь его возродил к жизни Сам! Сам! Теперь ему, Корсакову, никто и ничто не страшен.
Но Маша от его захлебывающихся, нервно-счастливых слов только бросилась поперек широкой кровати, и, казалось, ничто на свете не могло остановить ее отчаянных, женских, прекрасных слез.
…Они уехали за Урал мужем и женой. Тогда признавался гражданский брак. Они обошлись без смущавшей обоих церемонии свадьбы.
Вечером, прощаясь с Подрезково, выпили шампанского. Больше всех, казалось, веселилась Женечка. Ей удалось устроиться сестрой-хозяйкой в санаторий научных работников. Ученые, старые и растерянные ученые, очень веселили Женечку. Она строила смешные планы — женит на себе восьмидесятилетнего академика и будет моложе его внуков…
Они пробыли в Сибири больше пяти лет. И все эти годы рядом с ними был веснушчатый, легкомысленный, напористый Ваня Логинов. Балагур, душа любой компании, преданный и почти влюбленный в свое начальство… Влюбленный в его жену, в их дом, в их книги, в манеру разговаривать… Влюбленный в ученые споры, для понимания которых у него иногда не хватало «грамотешки»… Верный адъютант, шофер, тактичный советник… Отчаянная голова!
Не сносить бы ему этой жестко-кудрявой, отчаянно-рыжей, толковой головы, если бы Корсаков вовремя не пресек всякие связи с ним, не отослал в дальний район… А на допросах через пять лет не отводил бы его фигуру в сторону, как случайную, незначительную… Почти смешную!
Может быть, благодаря этому и прошел Иван Дмитриевич те годы. Медленно, но верно поднимался, ступенька за ступенькой, в гору.
Когда Корсакова реабилитировали, он узнал от Маши, что через третьи руки, через троюродных сестер, через случайные оказии все годы его «небытия», время от времени, Иван досылал им деньги. И прекрасно знал, что, если бы обнаружилась его связь с семьей «врага народа», ему бы не сносить головы.
Ваня-Ванечка… Иван Дмитриевич! Сложная, памятливая, рисковая русская голова!
— Где же он?! Вроде бы машина приехала… — проговорил вслух Александр Кириллович. Он хотел было подняться, но какая-то старческая, естественная слабость снова парализовала его.
«В двух шагах от людей… а как будто за тысячу верст!»
За стеной… И стена-то эта не из камня, не из бревен. А в душе его — в немотной старости. В том, что они в жизни… А он уже, хоть и одной ногой, но вне ее.
Александр Кириллович понимал, что она… смерть ждет его уже очень скоро. Он думал об этом часто и по-разному… Но сейчас почему-то все представилось с особой ясностью. Представилась не процедура его похорон. Не черный квадратик в двух-трех газетах. Не поминки, слезы и венки!.. Не скорое и естественное забвение… А что-то другое!
Машенька перед смертью говорила: «А я представляю, как вы будете жить без меня. Как ни в чем не бывало. Так и должно быть!»
Сквозь слезы она все равно улыбалась. И жалела его.
«Его жалела — не себя!»
Он так не мог…