К себе у него тоже не было жалости. Было скорее недоумение… Невозможность охватить, понять ту последнюю, все заканчивающую и, может быть, все разрешающую секунду! Именно о ней он чаще всего думал… Он не верил ни во внезапно вспыхнувший свет… Ни в реальность другой жизни… Ни в райские кущи, ни в чистилище и ад…
Экзистенциалисты говорят, что в ту последнюю секунду открывается истина? Субстанция жизни?
Значит, он уже недалек от нее. Может, через год… А, может, через день? Или через четверть часа…
«Какой он, оказывается, счастливчик! Прошел всю эту бесконечную пустыню, переплыл сотни рек, покорил выси! И теперь на пороге…»
— Чего?! — ударил он кулаком по подлокотнику кресла. И уже тише спросил себя, спросил пытливее: — Чего-о??!
Как хорошо… Как по-детски радостно… Было бы действительно слиться с миром в какой-то новой истине. Со всем живущим и умершим! На это раньше в жизни не было ни сил, ни времени… А вот — действительно! — слиться всей душой! Всей плотью своей… И почувствовать, что ничего на свете нет более важного, чем эта нежность ко всему, что родило и забирает тебя к себе!
Как-то поздней ночью, когда не спалось, он включил транзистор. Долго слушал Баха. Мессу си минор… «Высокую Мессу». Уже начинало светать… Среди этих летящих голосов — женских, детских, мужественных, — в волнах этой вселенской печали, он вдруг почувствовал себя ребенком. На коленях у бога или у какого-то огромного усталого человека…
«Апостола Павла?»
Маленький, обнаженный, еще не стыдящийся своей наготы… Играет и гугукает… и хватается пухлыми еще своими ручонками за седую, теплую бороду…
…Светлый, немецкий, упругий голос — без страданий, будто в легком космическом холоде — вел свою партию все выше и выше. Александру Кирилловичу вдруг показалось… Что вот и оно! Вот! Он умирает… В великом покое!
Но тогда, вместо смерти, конца, он вдруг — неожиданно молодо — заснул… И уже в полусне подумал… Что мы, я, человек… это то же самое, что и квант… И волна и частица — одновременно! Как частица, мы распадаемся… А как волна — существуем вечно!
«Вечно!»
И сейчас воспоминание о той ночи помогло ему перевалить через тугой, глухой вал тоски. Снова стало ясно мыслям… Всегда верная ему воля освободилась от страха!
Только тело еще ныло… Каждый мускул… И было горько во рту… Словно какой-то остаточный, липкий яд… еще не ушел из тканей… Ему надо было на воздух! И быстрее… В беседку!
Там что-то ремонтировали? Может, нельзя?! — мелькнуло на периферии сознания… Но и это сейчас было неважно!
Корсаков еще раз вздохнул — для разбега. И двинулся к двери!
На кухне, за длинным полуосвещенным столом сидели и о чем-то вполголоса уютно разговаривали Феня и Иван Дмитриевич…
Логинов встал…
Александр Кириллович неверной походкой, не глядя на них, старался пересечь кухню. Его, как пьяного, шатало из стороны в сторону. Но лицо было замкнуто. Строго! Почти гневно…
Февронья Савватеевна успела накинуть ему на плечи плащ и слегка придерживала за плечи.
Корсаков хотел было отстраниться, но почувствовал, что его поддерживают уже мужские руки.
— Да, да! Ваня! Пойдем… Подышим воздухом… — с трудом выговорил он и, схватившись за притолоку двери, оглянулся. Рядом с его глазами было немолодое, прищуренное от близорукости, крупное лицо усталого седого человека.
— А где же твои… эти? — Александр Кириллович потянулся к его шевелюре.
— Что?
— Где же… твои кудри? А, Иван? — улыбнулся слабой улыбкой старик. — А? Рыжие-прерыжие?
Логинов только крепче сжал его плечи и осторожно повел к темнеющей в глубине сада беседке. Неестественно белыми казались в вечернем свете новые, замененные Василием и его деверем, свежие доски на полу и по бортам летнего корсаковского убежища.
— А ведь умеют… Умеют же эти пьяницы… работать! — переводя дыхание, сказал Александр Кириллович. — Если… прижмет!
— Это о них… Февронья Савватеевна говорила? — негромко спросил Логинов, садясь в угол беседки. — Какую-то палатку свернули?
Ивану Дмитриевичу было неудобно сидеть на узкой, влажной от вечерней росы скамейке. Темное пальто, наброшенное на плечи, все время сползало…
— Ну? Что ты там… вертишься? — недовольно спросил Александр Кириллович. — Скажи, чтобы тебе стул принесли!
Он кивнул в сторону казавшихся неподвижными кустов. Логинов кашлянул, потом встал… Сам пошел в дом и через минуту-другую принес крепкий, деревянный стул.
— Демократ! — тихо, про себя, сказал Корсаков.
— Твоя школа! — неожиданно твердо ответил Логинов.