Около калитки, как обычно, стояла невозмутимая, приветливая Февронья Савватеевна. Он, неожиданно для себя, взял ее под руку, и они молча пошли в дом. Старая женщина еле заметным движением, а может быть очень тихим, нерасслышанным словом, поблагодарила его. Ивану Дмитриевичу стало спокойно, уютно, тихо. Значит, он прав, что вернулся! Не зря не отпускали его весь вечер мысли о прошлом!
«Ах, какая глупость! Какая «дешевка» рискового, ярого карьериста!» — вспомнил он слова старого Корсакова, когда сам, не придавая значения, как о давнем курьезе, рассказал ему о выходке Нахабина с академиками…
Может быть, первый и единственный раз за все время их беседы Александр Кириллович взорвался.
— Я пригласил… одного человека? По делу… К вам? Это очень рассердит? Нашего…
Логинов не успел окончить фразу, как Февронья Савватеевна кивнула головой, словно знала о чем речь.
— Да, да… Галя, внучка, звонила. Они сегодня заедут.
— С кем заедут?
— С вашим… товарищем!
Логинов остановился посреди дорожки.
— Так… Это?
— Я предупредила Александра Кирилловича…
— А он?
— Я предупредила!
Пожилая женщина снова взяла его под руку, и он уже с каким-то другим, более сосредоточенным чувством пошел к дому.
16
«Наверно, помощник догадался позвонить домой?!»
Дочь с мужем были где-то на гастролях. Жена второй месяц лежала в Кунцевской больнице. Там у нее была своя компания. Она и не рвалась домой… В их доме издавна хозяйничала баба Шура, которую они привезли с собой еще из Сибири. Была она из староверок, тихая, неумолимо властная. Настоящая домоправительница. Спала всегда на кухне. Переселить ее оттуда было невозможно — это было ее владение, рабочее место, убежище.
Доставалось от бабы Шуры всем, даже Ивану Дмитриевичу.
Он знал, что и сейчас она ждет его.
Явись он хоть в пять утра, она, не слушая его протестов, поднимется, накроет стол. Сядет рядом. Помолчит. Требовательно и внимательно посмотрит на него…
Если останется довольна, что-то буркнет одобрительное. Иногда даже ткнет губами в его лысину. А если что не по ней — съязвит, съехидничает… Расскажет какую-нибудь историю, что приключилась с ней сегодня. «Знает, чем уколоть Логинова…»
Все истории были из тех, от которых опускались у него руки.
«Эх! Все наш бюрократизм! Хамство! Идиотизм!»
«Глас народа!» — называли бабу Шуру в семье. Да и сама она уже давно была частью этой, не слишком счастливой, обычной семьи.
Не только ему, хозяину, она выговаривала или одобряла. Также она поучала и награждала и Любаньку. Потом ее мужа…
И уж всегда — Галину Ермолаевну.
Жалела она логиновскую жену… Наверно, видела то, в чем они с женой не хотели признаваться — не любили друг друга.
Женился Иван Дмитриевич еще в Верхне-Куровске, наспех, сломя голову, словно мстя кому-то… А потом — пошло, потекло, день за днем. Год за годом… Да и времена были такие, что особенно не «погуляешь на стороне». Да, разве до этого было? В его молодые-то годы?!
Галина Ермолаевна так и осталась женщиной доброй, вялой, даже испуганной стремительным ростом мужа, своим новым положением. Вытащить ее на прием, в Кремль, в посольства — было архитрудно.
Как бы защищаясь от недовольства мужа, она все чаще прикидывалась больной, пока действительно не заболела. То ли от неприкаянности в своей же семье, то ли от ничегонеделания…
Логинов старался не вникать в это… Во всяком случае, когда он навещал ее в больнице — не часто! — то видел ее неожиданно посвежевшей, оживленной, полной рассказов о новых подругах, об их семейных делах, о нарядах, поездках, лекарствах, массажистках…
«Бедная душа, — как-то тихо сказала про нее баба Шура и, помолчав, добавила: — Твоей судьбы — грех!»
«Что значит? «Грех»? — спрашивал себя Иван Дмитриевич. — Я занят! С семи утра — до полуночи! Что? Дела не могла… Без меня! Себе найти?!»
Он раздражался на жену, на бабу Шуру, на шумную, безалаберную актерскую компанию дочери и зятя… С их «дешевой смелостью», бестолковостью, полным непониманием, чем живет страна!
Единственное отдохновение, чувство дома, возникало у него, когда они поздними вечерами сидели с бабой Шурой на кухне. Болели ноги, и он надевал толстые крестьянские носки. Пили особый, заваренный с травами, чай. Молчали, говорили, снова молчали.
Если с Корсаковым он все-таки вынужден был напрягаться, соревноваться, не расслаблять свой цепкий, неленивый ум. Держать его в рабочем состоянии… То с бабой Шурой он мог разговаривать, как с самим собой. И чем горше, правдивее… даже злее были ее умозаключения, рассказы, байки — все он воспринимал не со стороны, а как часть того же, что думал, знал, угадывал сам.