Так, какая же им… Свобода нужна? Какая?!
…Даже среди хорошо знакомых ему людей слышал он, когда кто-нибудь проштрафился: «Ну, что ж получается? Сначала разбаловали русских ребят? А теперь их же… В кутузку?»
Он не вмешивался в эти разговоры. Но все чаще узнавал, что «проштрафившиеся ребята» так или иначе — конечно, с выговором и понижением! — но оставались «на плаву».
— Рыба гниет с головы! — искоса посмотрев на него, сказала в одно из их чаепитий баба Шура.
— Ты о чем? Любка?! Что ли? Или жена? — искренне испугался Иван Дмитриевич.
— Куда уж им!.. Растяпам! Своего не осилят! Имя твое… — усмехнулась баба Шура. — Оно дороже всяких денег!
— Да нет? Кто именно?! Жена, что ли…
Баба Шура спокойно встала, понесла чашки в раковину. Иван Дмитриевич смотрел ей вслед.
— Доносчицей — век не была! Только если ты на таку… Гору забрался? Острее всякого орла видеть должон! И своими! Своими глазами! А не моими… «гляделками»!
Когда он уходил к себе в кабинет, растрепанный, недовольный, постаревший, она положила ему руку на плечо. Сказала тихо, когда он наклонился.
— Любви в тебе мало… Кулаками да пинками много в жизни добивался. Добился! Затоптать, да забыть, да по их головам пройтись — дело не новое!
— Темно… говоришь! — огрызнулся Логинов.
— Народ-то уж… не тот! И вы — не те! Вот и поделили они с вами общую жизнь. Вам — речи говорить, да указывать! А им, — как худым слугам, — обирать хозяина! Да еще насмехаться! Ему вслед!
«Как искренно страдала она за него! Как понимала, что не послушает он ее! Не дойдут до строгой логиновской души ее речи…»
Через день-другой он отдал распоряжение незаметно, но тщательно проверить доходы, положение, деятельность своих ближайших сотрудников.
Ответ был безоблачно-оптимистичный! «Чистое вранье!!!»
Иван Дмитриевич решил встретиться со старым… Другом-недругом! С Анатолием Петровичем Манаковым. Через его руки проходили многие неприятные дела.
А тот? Манаков? Он просто ушел от разговора!
Да, Логинов был выше по положению… Но Манаков — информированнее…
«Значит? Кто — сильнее?!»
Когда Иван Дмитриевич прижал его, Манаков покраснел и буркнул: «Пока — у меня нет доказательств! А напраслины ни на кого наводить не намерен. Обжегся! Было дело…»
Так ничего определенного и не ответил ему Манаков! А ведь он, Логинов, тянулся к нему. Не просил, но все же… Нет! «Филин» осторожен! Да не слишком ли?!! Но ведь тогда он, Манаков, ни в чем… И не оспорил его?! А?
Ивану Дмитриевичу показалось, что эти его самостоятельные расследования не прошли мимо внимания Нахабина, его людей, а это было плохо… Как-то потаенно — опасно!
Все это вызвало у Логинова чувство досадливой неуверенности. Иногда возникало желание решительно сменить основных работников его отделов. Но старик Корсаков был прав — это было уже непросто! Решал все-таки Сам, а отношения их с Самим так и не стали доверительными. Там «варила кашу» другая группа — «лично преданных». Или, вернее, «лично отобранных». В семью!
На крутые перемены нужно было время, силы, союзники. Ничего из этого на поверку не оказалось! Вон, даже Манаков вынужден был выжидать!
Поездка в Европу принесла ему реальные политические плоды, новый вес в Европе. Многое в личных контактах (конечно, хорошо подготовленных отделами, МИДом) решалось легче, проще.
Это утешало, радовало!
Скоро ему должно было исполниться семьдесят два.
«Мир, в конце концов, — это первое условие, начало начал, исходная точка самой жизни… — успокаивал он сам себя. — А со своими делами уж как-нибудь разберемся». Хотя он знал, что это далеко не так. Вот уж и Нахабин косит глазом, бьет копытом перед дверью Самого.
…Логинов сидел сейчас в небольшой комнатенке, на корсаковской даче, около огня. Маленький камин еле тлел в высокой длинной комнате.
Здесь он очень редко, но ночевал. Старый Корсаков так и назвал эту комнату «Ваниной».
За стеной были слышны приглушенные, но оживленные голоса. Александр Кириллович страдал бессонницей и раньше был всегда рад, когда Логинов приезжал к нему поздним часом.
Через другую стену были слышны женские голоса. Один молодой, нервный, порывистый… «Очевидно, та знакомая Корсаковых — неудачливая владелица «Жигулей»?»
За окнами слышались равномерные мужские шаги.
Иван Дмитриевич заметил, что он по-прежнему сидит в пальто. Сняв его, повесил на старинную вешалку…
Он старался не думать, как безжалостно его решение.