Жестом пригласил Кирилла Александровича следовать за собой…
По длинному широкому коридору старинного дома посольства Ратушной шел чуть впереди Кирилла Александровича. Из-за своего огромного роста и ненаигранной торжественности он немного походил на мажордома.
— Не одобряю! Не одобряю… Подобные эскапады! — Петр Николаевич перебирал, как клавиши, разложенные на огромном столе карандаши — страстный коллекционер! — Лицо ты приметное… Здесь! Не гарантирую, что завтра не появится какая-нибудь скользкая статья. Например… «Прокрался в страну… некий».
— Как частное лицо! — ответил Корсаков.
И он, и посол понимали, что Кирилл Александрович не подчиняется старику.
Возмущение посла было только в голосе. Благородно седая голова, свежее лицо, длинные пальцы пианиста, теннисиста, кого угодно… только не сына люберецкого рабочего-котельщика.
— Желательно… Чтобы встреча с главой МИДа… Состоялась завтра, — настаивал Корсаков.
— Ратушной! Как думаешь? — повернулся к молчащему, сидящему на невесомом ампирном стуле массивному советнику.
— Сомнительно! — Ратушному все не нравилось.
— Займись, — не сразу приказал посол.
Ратушной тут же вышел из кабинета.
— Мы тут… Собираем материал! Советуемся каждый день с Москвой… С твоим же Нахабиным… — посол коротко посмотрел на Корсакова и понял, что имя «Нахабин» не обрадовало гостя. — А тут прилетаешь… Ты.
— Но вы же не согласились тогда со мной, что в Карсьене строится завод по обогащению урана оружейной чистоты?
— Тебе кажется… Уже один раз намылили холку? В Москве? С твоей Карсьеной? Или не так?
Корсаков промолчал.
— Опять лезешь? На тихоню Манакова надеешься?
Посол вздохнул и отодвинул карандаш в сторону.
— Склоками это пахнет? Дорогой мой… Склоками! — задумчиво, не без презрительности, сказал посол. — Я о тебе… не так думал. — Помолчал и добавил: — Морочат тебе голову!
И добавил: «А нам здесь жить!»
— А если все-таки в Карсьене? — поднял глаза на старика Корсаков. Тот не ответил. Это придало Кириллу духа.
— Принято считать… Что завода нет, — чуть повысил голос посол. — Есть долговременные интересы политики. А есть спешка. Сенсации! Упрямство даже…
— А что вы не договариваете? Петр Николаевич! — Корсаков встал и прошелся по кабинету.
Он знал, что старый дипломат выложит свои карты в обмен на его откровенность.
— Правда бывает многих сортов… — тихо и вроде бы безразлично начал посол. — Абсолютная! Неумолимая! Горькая…
Последнее он произнес тише.
— А бывает… Удобная или неудобная?! Выгодная кому-то… Или — невыгодная! Тогда твоя Карсьена — была неудобна! До крайности! А теперь?
И напрямик спросил: «Что? Нахабин зашатался? Манаков так просто, в обход всех, сюда тебя бы не отправил? А? Решился? Значит, уже немало козырей… У него на руках?!..»
Он уже не спрашивал Корсакова, а рассуждал сам с собой.
В кабинет осторожно вошел Ратушной.
— В четырнадцать пятнадцать. Завтра. На вилле министра.
Он положил перед послом шифровку.
— Прочти! — Посол не сразу, кивком пригласил Корсакова к столу.
— Значит, «в двадцать четыре часа? В Москву?»
Старик хмыкнул.
— Подпись-то Нахабина! Но ты у меня… Ведь — по другому ведомству? «От соседей»? «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат»! — усмехнулся он.
Петр Николаевич поднялся во весь свой немалый рост.
— Нет! Не полезут социалисты в такую глобальную аферу. Слишком дорого им досталась власть!
Корсакову показалось, что эти слова были сказаны для Ратушного…
Когда Ратушной вышел, посол добавил:
— И ты! Мне здесь… воду не мути!
Это походило на выговор.
— Тебе сколько лет? — неожиданно, тише, спросил, Петр Николаевич.
— Сорок пять. Скоро…
— Мальчишка! — вздохнул посол и положил на корсаковское плечо большую тяжелую руку. — Пережди момент! Знаешь, что такое дипломатия? Это искусство долготерпения… Уйдут одни… Куда-то денутся другие… Там что-то сменится! Здесь какая-то новая волна… Тогда и видно будет! — И добавил серьезно: — Не твое время… Не твой раунд! Мой мальчик…
Стихи звучали в темном, длинном ангаре, где каждый был поэтом.
Или пил, как поэт!
Или просто пил и «курил травку»…
И все они — совершенно не интересовали Бена!
Тернер лежал на асфальтовом полу. Потом поник, вытянув свое огромное тело на какую-то подвернувшуюся циновку.