— Русанов, что с вами?
— Зачем вы пустили сюда этого типа?!
— Успокойтесь. Здесь никого нет. Выпейте… Ну вот. Теперь засните.
Палата. Белые стены. Тихо, темно. Ночь. Из приоткрытой двери на пол у его кровати падает тонкий луч света.
Сколько времени он здесь?
День сменяется ночью, но это где-то там, черт знает как далеко, а здесь он приходит в сознание почему-то только ночью, да и то не поймешь — бред это или явь. Думать ему трудно. А надо. Очень надо. Что-то он не успел додумать, когда был на ногах, какие-то мысли уже приходили в голову. Что будет дальше?
Кружатся стены. Кружится дверь. Там, если повернуть голову, в узкую щель можно увидеть чье-то лицо. Наверное, сестра. Или няня. Он не знает точно.
Несколько раз он видел рядом знакомого рыжего дядю с цыганскими глазами. Сидел на стуле. Откуда он его знает?.. Бред?.. Потом приходил следователь, его, кажется, не хотели пускать. Разговор с ним помнит плохо. Память стала совсем дырявой. Может быть, это к лучшему? Крутятся чьи-то лица, обрывки разговоров, быль мешается с небылью, курильские рыбаки ходят с ним по Москве, потом зачем-то появился рыжий доктор, с которым он вел свою последнюю интеллектуальную беседу, порывался даже стихи читать. Кружатся стены.
— Няня!
— Чего тебе?
— Скажите, наш хирург рыжий, да? И глаза у него черные?
— Беда мне с тобой. Опять чепуху понес. И когда уже очухаешься?
— Я не брежу, нет… Только вы никого ко мне не пускайте, ладно? Никого, кроме Тани…
Ты еще здесь? Не уходи. Спасибо, что ты пришла… Этот доктор, он, знаешь, похож на пирата… Я ломал перед ним ваньку, а он достал меня откуда-то из канавы, вынул требуху, посмотрел на нее и снова запихал. Он давно грозился это сделать. Только зачем? Ничего путного он не увидел.
Ты знаешь, Танюш, я хотел стать сильным и злым. Гордым. Смешно — гордым… Деревня Свиноедово. Там меня били смертным боем. Думаешь за что? Украл. Ты представляешь, Танька? Взял и украл… А ведь начал с того, что стал ходить по земле и говорить, что мне наплевать на все, но порядочность я в себе сохраню. Да, да! Мир — сам по себе, я — сам, а чтобы нескучно было, чтобы мысли всякие не лезли в голову — ненужные мысли о том, что мне нагадили в душу, — так для этого есть водка… А так не получилось, Танька. Не бывает так. Или все, или ничего. Водка — не сестра милосердия. Она снимает боль, она утешает и гладит тебя по головке, и вертится вокруг, обнимает тебя одной рукой, а другой, словно шлюха, лезет в карман. В душу. Она забирает все. И боль твою возьмет себе, и честь, и волю, а когда уже нечего брать, когда стоишь перед ней нагишом, пустой — тогда ударит. Зло ударит сплеча, и если устоишь, если не перешибет тебя сразу — беги. Ползи на четвереньках… Уползешь — твое счастье. Ткнешься носом — твоя беда…
Вот так оно было, Таня. Потом? Потом и не вспомнишь… Рыжий доктор сказал — еще никто не жаловался, что сам открутил себе голову. Неправда. Я жалуюсь. Чего всполошился? Сволочей на свете много? Много. Ну и хрен с ними. А я испугался. Хотя и было отчего… Два года ты была мне верным другом, два года я мерил по тебе всех женщин, берег — смешно сказать! — берег себя для самой большой любви, а кончил тем, что плюхнулся в постель с пьяной бабой. Словно испортился где-то часовой механизм судьбы и на меня посыпалось все сразу. Я не был героем. Я перепугался.
Теперь я стал взрослей. Слишком дорогой ценой. Я много видел. Я знаю, что люди — та основная масса, которую мы называем людьми, живет во ублажение живота и прочего. Я тоже хочу так. Я видел, как уважаемые люди били жен до и после вручения им переходящего знамени, как праведники воровали казенный лес, как братья судились из-за полусгнившей лодки.
Я плохо смотрел?
Возможно. Где мне было смотреть? По кабакам и вытрезвителям? Но знаешь, мне почему-то теперь все равно. Я много думаю о себе. Понимаешь? О себе. А что придумаю — еще не знаю.
15
Настало утро, когда он проснулся от яркого солнца, зажмурился, снова открыл глаза и увидел за окнами зелень. Окна были открыты настежь, и ветви тополей качались почти рядом.
Ему захотелось есть. Большой жирный кусок баранины с луком, наперченный, густо намазанный горчицей, с костью, чтобы можно было потом эту кость обглодать и приняться за крупно нарезанные помидоры и за редьку, политую маслом… Господи, сколько еды на свете, с утра до вечера можно жевать и грызть, а не глотать какое-то мутное тепленькое пойло…