Быть может, восстание матросов и сделало бы Киль оплотом начавшейся революции — вслед за Килем в Гамбурге, Любеке и других городах взвились красные знамена, создавались Советы, — если бы…
Когда кильский курьер закончил свой рассказ» берлинский исполком Советов предложил Карлу Либкнехту немедленно выехать в восставший район. Собственно, предложение исходило не от всего исполкома — от спартаковцев, входивших в него. «Независимцы» сразу же стали возражать: Либкнехту ни в коем случае нельзя сейчас отлучаться из Берлина, да еще так далеко! Наступают решающие дни, и Карл Либкнехт должен присутствовать здесь! В Гамбурге сейчас находится Гаазе, его и надо отправить в Киль…
«Независимцев» было значительно больше, чем спартаковцев. Они простым голосованием и разрешили спор. Либкнехт остался в Берлине. Гаазе тоже прибыл в столицу. В Киль был направлен… Густав Носке как представитель социал-демократической партии.
Послали пожарника на пожар — он его и погасил. Погасил достаточно хитро: объявил себя губернатором города, назначенным «демократическим» правительством, возглавил Советы, повел от имени Советов переговоры с адмиралами и офицерами флота, организовал добровольческие отряды из младших офицеров и реакционного студенчества и все эти «революционные» мероприятия завершил контрреволюционным союзом с командованием флотом.
Совершенно дезорганизованные рабочие и матросы не успели ни в чем разобраться, как восстание было подавлено. Подавлено большой кровью…
А в Берлине между тем царила полная неразбериха. Новое правительство, обвинив советское посольство в «организации революции» в Германии, потребовало немедленного отъезда из столицы всех дипломатических и консульских представителей РСФСР во главе с советским послом А. Иоффе. Это была первая открытая репрессия против начавшегося движения; это было предупреждение действительным организаторам революции. Это была демонстративная угроза и исполкому Советов, и революционным старостам, и прежде всего спартаковцам.
Революционные старосты метались между Либкнехтом и Бартом — между призывами к действию и призывами к бездействию. Полиция преследовала их по пятам, срывала все заседания. Каким-то образом адреса помещений, в которых назначались собрания старост, немедленно становились известны полиции.
6 ноября была сорвана конференция — предупредили, что сейчас в ресторан, где собрались революционные старосты, явится полиция.
Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов обратился с воззванием к народу: «Рабочие, солдаты, товарищи! Настал решительный час! Нам нужно быть достойными своей исторической задачи…
Вставайте на борьбу за мир, свободу и хлеб!
Выходите из заводов!
Выходите из казарм!
Протяните друг другу руки!
Да здравствует социалистическая республика!»
Листовку подписали Либкнехт, Пик, Франк и другие.
Когда Либкнехт вошел в гостиницу у Новых ворот, где через несколько минут должно было начаться заседание революционного исполнительного комитета, он сразу заметил, что листовка эта лежит уже на столе.
— Случилась беда, — вместо приветствия сказал Отто Франк, — только что мы узнали, что арестован Эрнст Дайминг. Он шел на заседание ЦК «независимцев», и в портфеле у него находился план выступления! Оставаться здесь опасно — давайте перед тем, как разойдемся, быстро обсудим положение…
— Я считаю, что выход есть один, — сказал Либкнехт, — назначить выступление на завтрашнее утро. Это может перепутать расчеты правительства и полиции, это может сбить им все их контрпланы. А сейчас всем нам надо срочно отправляться на предприятия и мобилизовать рабочий класс.
— Давно пора, — тихо бросил кто-то из сидящих, — революция фактически качалась во всей стране, только Берлин отстает.
Из гостиницы выбирались через окно, быстро пересекали двор и по одному расходились в разные стороны.
Домой Либкнехт попал в одиннадцать ночи. В Штеглице было тихо, обыватели спали спокойным сном. Никто не подозревал о том, что должно случиться завтра…
«Завтра… В девять утра… — повторял про себя Либкнехт. — Началось! Все-таки началось!»
Отдыхать он не думал, да и некогда было — через полчаса в его квартире собралось несколько товарищей. Приходили люди, информировали о проделанном за день. В общем сведения о настроениях рабочих были отрадными: к шести часам утра, когда пришел последний агитатор, казалось ясным — берлинский пролетариат к выступлению готов.