В октябре 1997 года экономический обозреватель журнала «Нью-Йоркер» Джон Кассиди напечатал интервью с британским инвестиционным банкиром, работающим в Нью-Йорке. «Чем больше времени я провожу на Уолл-стрит, тем больше убеждаюсь, что Карл Маркс велик. Экономиста, который воскресит Маркса и изложит его идеи в виде последовательной теории, ждет Нобелевская премия. Я абсолютно убежден, что подход Маркса — это самый лучший способ взглянуть на капитализм». Его любопытство возрастало, Кассиди прочитал Маркса в первый раз и решил, что его друг прав. Он находил «захватывающие отрывки о глобализации, неравенстве, политической коррупции, монополизации, техническом прогрессе, упадке высокой культуры и слабохарактерной природы современного существования — те темы, с которыми экономисты сталкиваются заново, иногда даже не осознавая, что идут по следам Маркса». Цитируя известный лозунг, изобретенный Джеймсом Карвиллем для президентской кампании Билла Клинтона в 1992 году — «Это — экономика, болван!», — Кассиди указывал, что «Маркс для этой теории ввел собственный термин — «материалистическая концепция истории». Сейчас она так широко распространена, что ее используют аналитики всех политических взглядов, как и Карвилль, без ссылок на источник. Когда консерваторы утверждают, что государство всеобщего благоденствия, подавляющее частное предпринимательство, обречено и Советский Союз распался, так как не мог соперничать с производительностью западного капитализма, они берут на вооружение аргумент Маркса, что экономика — это движущая сила развития человечества».
Подобно персонажу из Мольера, который открыл, что, не зная того, уже больше сорока лет говорит прозой, большинство западной буржуазии впитало идеи Маркса, даже не заметив этого. Именно запоздалое прочтение Маркса в 1990-х вдохновило финансового журналиста Джеймса Бучана написать блестящую работу «Застывший предмет желания: исследование смысла денег» (1997). Бучан писал:
Маркс настолько внедрен в наше западное мышление, что немногие осознают свой долг перед ним. Все, кого я знаю, сейчас считают, что их позиции в какой-то степени созданы их материальными условиями — что их общественное бытие определяет их сознание, как писал Маркс, — и что изменения в тех способах, какими осуществляется производство вещей, серьезно влияет на дела человечества за пределами данного цеха или завода.
Именно в основном через Маркса, а не через политическую экономию эти представления пришли к нам. И точно так же каждый, кого я знаю, чувствует, что история — это не просто последовательность одной дурацкой вещи за другой… но своего рода процесс, о котором что-то человеческое — Свобода? Счастье? Человеческий потенциал? В общем, что-то хорошее — постепенно становится реальным. Маркс не создавал этого чувства, но он как бы пустил его в обращение.
Даже журналисты из «Экономиста» Джон Миклетвейт и Адриан Вулдбридж, рьяная группа поддержки турбокапитализма, признавали свой долг перед Марксом. «Как пророку социализма Марксу — капут, — писали они в книге «Безупречное будущее: проблема и невидимые перспективы глобализации» (2000), — но как пророк «всеобщей взаимозависимости народов», как он называл глобализацию, — Маркс все еще может казаться поразительно важным… Его объяснение глобализации остается сегодня настолько же ясным, каким было и 150 лет назад». Их величайший страх заключается в том, что «чем успешнее становится глобализация, тем сильнее она разжигает обратную отрицательную реакцию», — что, иными словами, Маркс, возможно, правильно предполагал, что «развитие современной промышленности… вырывает из-под ног само основание, на котором буржуазия производит и присваивает продукцию. Ведь буржуазия, прежде всего, производит своих могильщиков». Несмотря на свою чрезмерную гордость, Джон Миклетвейт и Адриан Вулдбридж имеют некое неловкое подозрение, что созидательное уничтожение, доведенное до совершенства глобальным капитализмом, «может иметь естественную точку, момент, когда для людей это станет невыносимым».
Падение буржуазии и победа пролетариата не произошли. Но ошибка или неисполненное пророчество Маркса о капитализме заслоняется и поднимается за пределы всего той пронзительной точностью, с которой он открыл природу этого зверя. Пока все, что твердое, все равно плавится и превращается в воздух, — живое изображение в «Капитале» тех сил, которые управляют нашими жизнями, и нестабильности, отчуждения и эксплуатации, порождаемых этими силами — никогда не потеряет своей актуальности. Как писала статья в «Нью-Йоркере» в 1997 году: «Его книги стоит читать, пока стоит капитализм».