– Вот оно как. Вы, оказывается, не просто так пришли, а как парламентер?
– Ну, типа.
Пожалуй, впервые в жизни Наташа видела смущенного Цветкова.
– Ну, тогда, господин парламентер, передайте, пожалуйста, Рите, что я не только не злюсь на нее, но я ей чрезвычайно за все благодарна. Вы даже можете передать: благодаря ей, я поняла, что в мире все-таки существует любовь.
Цветков оживился:
– Надо же! Мы сделали один и тот же вывод, благодаря одному и тому же человеку… – Цветков вскочил. – А может быть, вы сами ей все скажете? Понимаете, она так переживает, а я не могу, когда она переживает, у меня просто из рук все валится.
– Чего она переживает-то, дуреха? – Наташа потянулась к телефону.
– Она внизу сидит, в машине. Ждет, позовете вы ее в гости или нет.
Потом Цветков привел Риту. Рита вид имела виноватый. На Наташу смотреть боялась. Так, почти не глядя, Рита увела подругу в другую комнату, начала извиняться:
– Я бы никогда не рассказала. Ты же меня знаешь: я – кремень! Вот Цветков как меня ни спрашивает, что с тобой, – не колюсь. Но этот-то твой, декабрист, начал тебя практически оскорблять. Кричал: «У нее другой! Я знаю, что у нее другой!» А я несправедливость органически не переношу. Вот и не выдержала, раскололась про эту «Обдирочную».
Рита ждала реакции. Наташа смотрела без осуждения.
Рита обняла подпругу:
– Не обижаешься? А влюбляться, правда, хорошо? Я, ты знаешь, панически боюсь состариться. Так вот я тебе так скажу: нет лучшего средства для вечной молодости, чем любовь к мужику.
– Это ты мне как краевед говоришь? – рассмеялась Наташа.
Потом вместе с Ритой они готовили ужин, потом ели его.
Цветков все время гладил Риту по руке. Рита виновато поглядывала на Наташу и стеснительно руку убирала.
Наташа поглядывала на часы – волновалась за Павла Ивановича.
А Пестель все не шел. Позвонил один раз, сказал:
– У меня все в порядке.
Но это уж когда было! С того времени порядок вполне мог превратиться в беспорядок.
А потом Цветков стал уже не просто гладить руку, а сжимать ее все сильней. И тогда Рита сказала:
– Нам пора.
Цветков вскочил радостно.
Наташа смотрела в окно, как Цветков с Ритой садились в машину.
Машина уехала, а Наташа осталась у окна. Так и стояла, трагически, тревожно вглядываясь в темноту двора, как в фильмах про войну. Лишь изредка оборачивалась, чтобы еще раз глянуть на часы.
Волновалась, что Саморяд все-таки может настичь Пестеля, и тогда… Даже невозможно было думать, что тогда.
Пестель пришел около часа ночи. С лицом победителя. Наташа успокоилась, решила, что все в порядке и поводов для волнений нет. А расспрашивать Павла Ивановича ни о чем не стала, рассудив: захочет – сам расскажет.
Пестель не привык никому ничего рассказывать и потому ел молча. С видом победителя, но молча. Наташа смотрела на него лирично. И это тоже был фрагмент из счастливой жизни.
Мужчина молча ест. Женщина на него смотрит. Счастье.
– Здорово, что ты молчаливый, – сказала Наташа.
Пестель буркнул в ответ:
– Чего хорошего-то?
– А мне вообще нравятся молчаливые. Они фантазию возбуждают. Смотришь на такого и фантазируешь – и про него, и про себя. А от говорливых мужиков только шум.
Павел Иванович настолько был увлечен едой, что отвечать не стал.
Только доев, спросил:
– Тебе не противно будет мне руку перебинтовать? Так надоело в больницу ездить. Сможешь?
Никаких предчувствий у Наташи не появилось, ответила быстро:
– Конечно! – хотя при виде крови падала в обморок, и никогда никому ничего не перебинтовывала.
Взяла руку Пестеля. Рука была настоящая, мужская, тяжелая. Начала разбинтовывать повязку. При этом смотрела Павлу Ивановичу прямо в глаза. Придумала игру такую, только чтобы взгляд на рану не опускать: влюбленная женщина смотрит в глаза своему раненому возлюбленному.
Но все-таки взгляд опустить пришлось, чтобы не напортачить.
Опустила. Увидела. Вздрогнула.
Нет, рана ее не потрясла, поразило другое: на указательном пальце Павла Ивановича красовалась темная родинка.
– Ты что? – спросил Павел Иванович. – Крови боишься?
Наташа тотчас все вспомнила. Сразу. Смотрела на Пестеля в ужасе, а губы сами шептали:
– Не может быть… Как? Нет! Почему ты? Нет… Бред…
СЕМЕН ЛЬВОВИЧ
Конечно, вспомнила. А как же! Она не раз вспоминала тот жуткий сон, после которого и обнаружилась ее страшная болезнь.
В ту ночь ей приснился человек с длинным лицом, который словно стер всех персонажей ее сна, а потом увел куда-то в жуть, в страх, в смерть.
Лицо человека она не очень хорошо запомнила. Лица людей из снов вообще отчего-то запоминаются плохо – может быть, в тонком мире лица вообще не имеют значения? Но вот руку с родинкой на пальце, руку, которая затащила ее в болезнь, Наташа запомнила, кажется, навсегда. Она помнила это странное ощущение: пожать руку с родинкой на пальце значило вынести себе приговор.
И все-таки она пожала.
И рука эта затащила ее в болезнь.
Рука Пестеля? Павла Ивановича? Паши?
В конце концов, подумаешь: родинка на пальце. Что, она никогда не видела людей, у которых родинка была на этом самом месте?
Наташа напряглась. В разных местах вспоминались родинки у разных людей… Но вот чтобы на пальце – не было такого.
Что же это получается: Пестель был вестником болезни?
Этого не может быть! Чушь, бред, ерунда!
Тонкий мир, толстый мир… Ладно, предположим, есть он – этот тонкий мир. Почему нет? Есть. И что? Какая связь между Пашей и болезнью? Нет никакой связи и быть не может.
– Что с тобой? – Здоровой рукой Пестель гладил Наташу по голове.
– Ничего. Что ты? Все в порядке, – попыталась она улыбнуться. Попытка не удалась.
Говорить Паше ничего не хотелось, да и о чем говорить? О тонком мире? Он просто примет ее за сумасшедшую, что, может быть, и не то чтобы совсем не так, но совсем не хотелось, чтобы ее Паша в этом убеждался.
Нет, есть только один человек, в котором она сейчас нуждается. До такой степени нуждается, что он непременно это почувствует. Почувствует и появится.
И когда наутро, едва за Пестелем закрылась дверь, почти тут же взвизгнул дверной звонок, Наташа бросилась открывать, даже не спросив «кто?» и даже не глянув в глазок.
Семен Львович вошел, сказал:
– Добрый день! – Снял шляпу, аккуратно повесил ее на гвоздик. Несмотря на протесты Наташи, снял ботинки, прошел на кухню в носках, сел к столу, улыбнулся: – Чайку выпьем? С утра вроде иные напитки не рекомендуются…
– Да у меня такое настроение, Семен Львович… вообще, такое настроение… Впору водки напиться.
Семен Львович смотрел молча, ничего не спрашивал. От всей его манеры, шляпы, подрагивающей на гвоздике, снятых, до блеска начищенных ботинок, не сходящей с лица, но искренней улыбки, даже от опрятной лысины веяло таким старомодным спокойствием, что хотелось ему немедленно все рассказать. И обо всем посоветоваться.
Семен Львович достал кусок сахара, вкусно, с аппетитом хрустнул. После чего улыбнулся:
– Девочка, мне показалось, что я вам нужен, потому что вам не с кем посоветоваться. Однако если вам действительно необходим совет, то вам придется – как это нынче говорят? – ввести меня в курс. Вы готовы ввести меня в курс?
Наташа была готова.
– С самого начала, – попросил Семен Львович. – И не упуская деталей. Потому что дьявол, как известно, живет именно в них.
И Наташа начала рассказывать. Про все. Про «Обдирочную», про страшный диагноз, про свои метания. Только про свое решение мстить и про все то, что следом за ним последовало, рассказывать постеснялась. Успокаивала себя тем, что все это к главному вопросу отношения не имеет.
Главный же вопрос был такой: какая связь между приходом в ее сон Пестеля – а Наташа уже твердо была уверена, что ей снился именно он, – и наступлением болезни? Почему судьба подала ей знак именно с помощью человека, которого она так полюбила?