В 30 лет Грасиан стал профессором морального богословия в каталонской Лериде, а двумя годами позднее перебрался в Валенсию, в иезуитский коллегиум Гандии, где уже читал все основные философские курсы. В 35 лет Общество доверило ему высокое священно- служение: он стал официальным проповедником и исповедником иезуитского коллегиума в Уэске, в Арагоне. Назначенный на эту должность, он сразу начинает создавать пособия для себя и для будущих проповедников. Первым таким пособием стала книга «Герой» (1637), посвященная опровержению трактата Никколо Макиавелли «Государь» (1532). Государь, или, вернее, республиканский вождь Макиавелли – человек, переполненный жизненной силой, virtu, которую он хочет направить ко благу; но роковое устройство политики, в которой все друг с другом соперничают, заставляет его отступить от пути блага и превратиться в организатора больших событий. Герой Грасиана ничего не организует, он стоит перед лицом больших событий и больших открытий (Грасиан и жил в стране, совершившей Великие географические открытия), но умеет настолько проникать в их суть, что оборачивает их в свою пользу. Он встает вровень с яростными вождями и шумной толпой, и они сами не замечают, как внимательно выслушавший их герой, рассказавший им и свою историю и вдохновивший своими действительными или вымышленными деяниями, уже перетянул их на свою сторону. Говоря образами боевых искусств, Макиавелли превозносит карате, грозную сосредоточенность гимнаста, а Грасиан – айкидо, «выведение соперника из равновесия». Но, бесспорно, герой Грасиана – аристократ, а не демократ, мастер безыскусной искусности.
Напомним, что канон аристократизма создал в 1514–1528 гг. Б. Кастильоне, в трактате «Придворный», перенеся цицероновские требования к речи на поведение: подвижное равновесие аргументов, непринужденность, обозрение всех дел человеческих как требование к правильно построенной речи разом превратилось в аристократическое спокойствие, тщательную естественность и высоту помыслов. Если что Грасиан добавил к Кастильоне, так это отношение к удачам и неудачам. Придворный в версии Кастильоне удачлив всегда, он живет при дворе, мыслит при нем и действует, и потому уже спокоен в объятиях милости. А герой Грасиана – первопроходец, не сдающийся неудачам и не имеющий права выставлять себя удачливым: любая показная удачливость подозрительна. Этим и отличается дух Ренессанса от духа барокко: Ренессанс требовал идеального показа своих успехов, барокко настаивает на том, чтобы не слишком показывать успех, но скорее являть собой молниеносное обарывание неуспеха.
Следующая книга, «Политик» (1640), также была выпущена под именем двоюродного брата – молодые преподаватели тогда не имели права издавать книги без разрешения высшего руководства Общества, а Бальтасар отличался резкостью и неуживчивостью, и вряд ли мог быстро обратить в свою пользу какие-либо издательские права. Единственная прижизненная книга, вышедшая под настоящим именем автора, – это «Размышления о причастии» (1655), созданная по всем правилам методического богословского нравоучения, как его понимала Контрреформация. В этой работе мыслитель продолжает развивать идею о том, что настоящий государственный деятель полагается не столько на свою силу, сколько на чужую слабость, и добивается для себя не столько безупречности, сколько умения не поддаться увлечениям толпы.
Книга «Остроумие, или Искусство Изощренного Ума» (1642), посвященная agudeza, буквально остроте, изощренности, заостренности, создана в том же году, в котором в соседней стране юный Блез Паскаль конструирует свою математическую машину. По сути, перед нами не менее мощная машина, чем вычислительная; только комбинирует она не числа, а идеи ума. Именно в этом трактате Бальтасар Грасиан обосновал свое учение о концептах как о сближении непохожих идей, как о возможности для идеи раскрывать себя не только в завершенном замысле, но и в разных несходных обстоятельствах, которые только в их сопоставлении раскроют идею. В том и состоит отличие барочного «концептизма» от ренессансной ясности идеи: Ренессанс мыслит проектами, а культура барокко – ситуациями. Один и тот же концепт, например концепт огня или воды, может раскрываться и при размышлении о Божественной благодати, и о низком человеческом труде, и об эротическом экстазе, и о чистой мысли о чистоте Бога. Концептуальная мысль барокко касается и самого высокого, и самого низкого одновременно. Как написал Иосиф Бродский, обращаясь к крупнейшему английскому концептисту, Джону Донну: