- Это потому, что война, - говорю осторожно.
- Может быть, - она смотрит на меня в упор. И от этого мое лицо начинает гореть. - Ты что-нибудь знаешь о войне?
- Эта для меня четвертая, - я наливаюсь уверенностью, - начинал в Афгане.
Здесь, на Кавказе, шестой год уже. Все "горячие точки" прошел, исключая Карабах.
Почти полный набор...
- Для "афганца" ты слишком молодо выглядишь, - в ее голосе сквозит недоверие.
- Я прожил короткую, но яркую жизнь, - неожиданно вываливается из меня газетный штамп. - Плюс заспиртованность организма.
- Убивал когда-нибудь? - и смотрит на меня, не мигая.
- Нет, мое оружие - слово, - выдаю еще один трафарет. - Я военный журналист.
- О-о-о, - впервые удивляется она. - Поэтому ты бываешь на брифингах. А я думала, ты охранник... И о чем пишешь, если не секрет?
- Почти о том же, о чем и ты. О любви и смерти. Вернее, о любви к Родине и о презрении к смерти, - и пытаюсь улыбнуться.
- Смерть нельзя презирать, - это сказано спокойно, без напуска. - Она заслуживает уважения и недостойна ни смеха, ни презрения... Ты был здесь в первые дни боев?
- Был. Я работаю в пресс-службе территориального управления федералов. И в курсе дел... Но что-то не хочется говорить об этом. Давай лучше о любви.
- Любовь придумали русские, чтобы денег не платить, - и она впервые обнажает в улыбке зубы. Красивые зубы страстного рта.
- Сколько ты стоишь? - спрашиваю, скрывая волнение, и глаза мои скользят по стройным ногам, обтянутым джинсами.
- Я не продаюсь, - она произносит это манерно низким голосом и встряхивает зайорошенными снегом волосами. В ее глазах - лед. Выдержав паузу и дождавшись моего смятения, добавляет. - Но какая-то небольшая часть меня может сдаваться в аренду. По цене двадцать долларов в час. Можно в рублях, по курсу.
- Это не много, - я облегченно вздыхаю. - Но и не мало, - и глубоко затягиваюсь дымом.
- У тебя есть деньги? - Она склоняет голову к плечу и пытливо щурится.
- Почти.
- Как это? Деньги или есть, или их нет. Третьего не дано, - коротко хохотнув, она снова белозубо улыбается.
- Дано, - почему-то упрямлюсь я. - Я живу в "Интуристе". Рядом со мной номер шефа - Соломина. У него и одолжу. Кстати, большая часть суммы у меня есть.
- Твой шеф - Соломин? Который когда-то работал в Главлите Советского Союза?
- Да. А что? Ты его разве не узнала? Ведь он брифинги проводит каждый день! - не могу скрыть удивления.
- Нет... Так, слышала кое-что о нем, - и щелчком выстреливает окурок в сугроб.
- А, понятно, - вздыхаю. - Раз ты печаталась в "Юности" со "смертельными"
повестями, то его, наверное, не миновала.
- В общем-то да. Зацепила крылом этот гранитный утес, - она зябко прячет "босые" ладони под мышки.
- Тогда пойдем? - предлагаю я робко.
- Сливаться в экстазе? - говорит она с кривой улыбкой.
- Соприкасаться сердцами, - парирую я.
- Было бы любопытно... Если возможно.
Мы направляемся к реке - черной бурлящей ленте, чьи истоки теряются гдето в ущельях Кавказского хребта. Тусклый фонарь на берегу освещает узкий пешеходный мост, обросший снегом.
- Меня зовут Андреем, - говорю я наконец.
- Анна, - она проводит ладонью по перилам мостика, лепит рыхлый снежок и бросает в темную кипящую воду.
- Ты не боишься, что я тебя обману? - вырывается у меня ни с того ни с сего. - То есть попользуюсь, но денег не дам ...
- Не боюсь. Меня трудно обмануть, - ее глаза вспыхивают диковатым огнем. - Люди, которые пытались меня обмануть, очень дорого платили за это.
- Что значит "дорого"? - я смотрю под ноги, потому что не могу выдержать ее взгляд.
- То и значит. Много будешь знать - скоро состаришься.
- Я не боюсь состариться, - снег поскрипывает под моими промерзшими ногами, - я боюсь простудиться. Взял вот с собой в командировку только туфли. Не помню такой зимы на Кавказе.
- Я тоже. Видимо, Бог послал холода - военные страсти остудить. - Анна скрещивает руки на груди.
- Думаешь, это поможет? - и начинаю стягивать со своей руки перчатку. Надень мои. Не могу смотреть, как ты мерзнешь.
- Спасибо. Я не ношу чужих вещей.
- Ты говоришь так, будто я предлагаю тебе изменить Родине...
- Наша Родина сама готова изменить нам с кем угодно, - Анна резко встряхивает головой и волосы ее разлетаются.
- У Родины лихорадка и озноб полураспада, - мой уязвленный патриотизм шевелится где-то под сердцем.
- Какой же это полураспад? Вы тут войска и ментов нагнали тучу - черта с два распадешься... Вот у тех, кто прячется в горах, у тех сейчас и полураспад, и озноб. От костров не отходят, вот-вот готовы разбежаться.
- Откуда ты знаешь? - я замедляю шаг.
- Догадываюсь, - она зябко втягивает голову в плечи.
- Ты рассуждаешь так, будто вчера была в горах.
На другом берегу меня вдруг осеняет.
- Слушай, извини за прямоту, но кто ты по национальности? - вопрос мне дается не без душевного труда.
- Ага! - смеется Анна. - Испугался, что связана с боевиками!? Террористкаэкстремистка?!
- Да черт вас тут разберет, в этом Вавилоне! - тушуюсь я, глядя в белозубый смеющийся рот.
- Не волнуйся, - резко успокаивается Анна. - Я немка.
- Что?! - от неожиданности я спотыкаюсь.
- Есть такой народ на святой Руси - немцы. Не делай вид, что не знаешь, - глаза у Анны светятся.
- Чего угодно ожидал, только не этого! Ты похожа на армянку, на гречанку, на еврейку наконец... Но на немку?!.
- Это потому, что смешение кровей. Но отец немец. Кстати, не знающий немецкого. Наш род здесь, на Кавказе, лет сто живет. Если не больше. Предок нефть тут искал. От фирмы знаменитого Нобеля.
- Нашел?
- Про нефть не знаю, а вот жену нашел. Вот и обрусел или, как здесь говорят, - орусился. Вернее, окавказился. Нам на горе.
- Ну, теперь понятно твое отношение к Родине, - вздыхаю.
- Только не надо высоких слов. Я блядую точно так же, как и мое Отечество. Мы с ним одинаково спокойно укладываемся под тех, кто платит.
- Аня, так нельзя говорить. Мне это неприятно. Я все-таки офицер, - и останавливаюсь, развернувшись к спутнице всем корпусом.
- Ты хоть и офицер, но на дурака не похож, - глаза Анны буравят мой смятенный трезвеющий мозг. - Неужели я смахиваю на тех молодых дурочек, у которых только деньги и кайф в голове?
- Очень хочется спросить, сколько тебе лет, - улыбаюсь и кусаю губу.
- Спроси. А я тебе отвечу: осьмнадцать лет, - и демонстративно поворачивает бледное лицо к свету.
IV
Мы подходим к "Интуристу", нашпигованному офицерами из федеральных силовых ведомств и командированными чиновниками. Площадка перед отелем забита машинами с мигалками.
- Привет, мужики! - киваю вооруженным омоновцам у входа. - Она со мной, - и беру Анну под руку.
- Понятно, - многозначительно улыбаются охранники и оглядывают подругу с ног до головы.
- Гляделки проглядишь - прицел собьется, - мимоходом бросает самому наглому омоновцу Анна и гордо отворачивается.
Через освещенный вестибюль, мимо вахтеров и швейцаров, мимо роящихся военных и милиции мы идем, как сквозь строй. Я стараюсь не глядеть по сторонам, но чувствую, как щеки наливаются румянцем.
- Да не тушуйся ты, как гимназист! - уже у лифта говорит Анна.
Я облегченно вздыхаю и вижу наконец ее сухощавое лицо при хорошем освещении. Высокий лоб блестит от растаявшего снега. Возраст определить невозможно.
Что-то около тридцати, плюс-минус три года. Хотя выглядит молодо.
- Ты в номере один живешь? - деловито спрашивает Анна, не замечая моего пошатнувшегося настроения.
- С приятелем, журналистом. Но он сейчас в Москве... В общем, пока один.