Пребывая в этом тяжелом, подавленном состоянии, Ким вызвала к себе Селесту.
— Да, миледи?
— Пожалуйста, принеси мне лед на глаза и кофе.
— Разумеется, миледи.
Креолка вернулась через несколько минут с завтраком на серебряном подносе и подошла к окну, чтобы впустить в спальню лучи утреннего солнца.
— Можешь открыть шторы, но оставь жалюзи, — попросила Ким, — у меня болят глаза от яркого света.
— Будет сделано, миледи.
Пока Ким пила кофе, сидя на кровати в полуосвещенной комнате, Селеста бесшумно наводила порядок: взбила подушки, приготовила для своей хозяйки ванну, поставила на ночной столик свежие цветы.
— Достаточно, Селеста. Спасибо. Я сегодня не буду выходить отсюда.
— Прекрасно, миледи! Я скажу слугам, чтобы вас не беспокоили, — отозвалась Селеста, но не торопилась уходить. — То, что произошло вчера у собора, ужасно, миледи. Но жизнь продолжается!
— Так принято говорить.
Селеста посмотрела на нее, явно нервничая, хотя они и были одни. И вдруг…
— Здесь Максим, миледи. Он ждет с рассвета, чтобы выразить вам свои соболезнования. И умоляет вас принять его хотя бы на минутку.
— Максим!
При звуке этого имени к сердцу Ким прилила горячая волна.
Она еще не видела своего «учителя» после возвращения из Нью-Йорка: постигшее ее горе вытеснило из головы все остальное. Теперь же ее вдруг словно озарило: у нее есть друг! И союзник!
Максим… Волшебное имя.
У Максима было все, чего не хватало ее мужу: доброе сердце, страстность, романтичность. И хотя он никогда не признавался ей в своих самых сокровенных чувствах, она тысячу раз имела возможность прочитать их в его глазах, услышать в музыке его голоса. Он любил ее так же, как любила его она…
Максим!
Он так не похож на всех прочих, чуждых ей и неискренних людей!
— Миледи вся дрожит! — Селеста накинула на плечи Ким кружевную шаль.
Ким повернулась к ней с полными слез глазами.
— Можешь сказать ему, — прошептала она, — что я приму его как обычно. Это все.
Когда Селеста вышла, Ким опустила лицо в чашу с кубиками льда и держала его в таком положении, пока опухшие веки не пришли в норму. Потом она приняла ванну, подкрасилась, надушилась «Опиумом» и надела пеньюар из алансонских кружев.
В тишине спальни она слышала стук собственного сердца.
Вошедший Максим застал ее лежащей на кровати, откинувшись на подушки, прекрасной, словно античная статуя в неярком свете, * проникающем сквозь жалюзи… Настоящая Венера, пробудившаяся ото сна.
— Миледи! — Он быстро подошел к ней и опустился на колени.
Она ласково прикоснулась к его щеке.
— Не «миледи», — прошептала она, — нет, мой дорогой Максим… Можешь называть меня как хочешь, но только не так!
— Любовь моя!
И вот он у ее ног, в ее объятиях, в ее постели, осыпает поцелуями ее глаза, губы, волосы, гладкую нежную кожу в вырезе пеньюара… Ким опустила ресницы, блаженно отдаваясь в его власть. Даже слаще ласк, которыми он одаривал ее, были нежные слова, так необходимые ей: страстные, ласковые, восторженные, обращенные не к богине, а к земной женщине.
— Если я погибну из-за любви к тебе, — пробормотал он, — то погибну самым счастливым человеком из всех когда-либо живших на Земле!
Открывшись ему всей душой и телом, Ким не чувствовала за собой никакой вины. Кому она должна хранить верность? Матери, которая вырастила ее во лжи? Мужу, который изменял ей с каждой шлюхой от Бенедикты до Бангкока? Нет, теперь она будет верна только самой себе!
Максим любил ее со всей пылкостью и восторгом молодости. И даже покорно прижимаясь к нему, капитулируя перед его мужской силой, она думала о СВОБОДЕ. Но уже не о свободе побега, а о свободе чувств, от которой отказывалась всю жизнь. Хватит! Теперь она будет любить так, как сама захочет!
Потом они долго лежали, переплетясь телами в единое целое в сладкой истоме.
— Мы были очень безрассудны, дорогая, — тихо произнес он с нежной улыбкой. — И ты, и я.
— Угу… — ответила она, слегка покусывая мочку его уха. — Только знаешь, нельзя ли повторить это безрассудство?
Ким позволила ему остаться до полудня, потому что Тонио рассчитывал увидеть ее только за ужином.