Тут же господин Френзель, ужасно сконфуженный, но одетый, наконец, единообразно, во что-то оливковое, стоял в обнимку с двумя девушками в серьгах и монистах и говорил, кивая на кардинала:
— Вот, интриган старый, закрестил меня так, что теперь все евреем считают, когда имя мое исправилось. Да я ж самый натуральный цыган! У меня, может быть, на душе красная рубашка надета!
Множество лиц, и все они смотрели не на нас, а в небо. Там продолжалась феерия: раскручивались колеса, брызжущие разноцветным шутейным огнем, и, развернувшись совсем, оказывались драконами. Четыре прямых рога их были как корона, крылья — расписные китайские веера. Они то играючи взмывали вверх, то подлетали на бреющем к земле и подхватывали детей и детишек Леса, Степи и Пустыни — полетать вместе. Иногда кто-нибудь из ребятишек с радостным визгом падал с крутой ребристой спины, и тогда Кирька или Горгончик, изловчась, водворяли его за шиворот обратно.
…И цыганка была тут — в громадных золотых серьгах, осыпанных алмазами, в торжественно-синем платье с пышной многоярусной юбкой и в такой же мантии, с тончайшим белым платком на светлых косах… Она вовсе не была старой, просто молодость ее неиссякаемо длилась с начала веков и времен.
Она обернулась к нам. Вокруг нее кипело море радости, но глаза ее, изменчивые, как небо в грозу, были мудры и слегка печальны. Мы все отразились в них, сливаясь в один образ и становясь единым. Поистине! Она, как и иные Старшие, меняла облики, властвовала над стихиями и лепила времена и пространства, как глину, — но ее сущность, в отличие от их существования, оставалась одной и той же. Она была всеми Родильницами, я — всеми рожденными в Бытие.
— Мама, — произнес я совсем тихо.