– Все бумаги семейства де Клар целы, – сухо прервал его мэтр Мальвуа.
– Тем лучше, хозяин, ибо завтра в одиннадцать утра у вас потребуют о них отчета.
Леон уставился на него. Летаннер взволнованно продолжал:
– Господин де Мальвуа, вы мне только что напомнили о временах, когда вы питали ко мне некие дружеские чувства, ибо выбрали в секунданты одного поединка…
– Что из этого? – нетерпеливо сказал молодой нотариус.
– Послушайте, Леон… – начал главный письмоводитель.
Он овладел собой и сказал:
– Послушайте, господин де Мальвуа! Не может быть, чтобы в наступивших обстоятельствах вам не нужна была помощь!
Леон выпрямился и по-прежнему молчал.
– Господин де Мальвуа, – продолжал Летаннер почти умоляющим тоном, – вы были добры ко мне. Вы же знаете о моих связях с теми, кого вы прогнали, а меня оставили при себе. Я был человек замешанный, но не пропащий; вы это поняли, хотя были еще так молоды… и с той поры я ваш телом и душой, господин де Мальвуа!
– Вы не дали мне повода пожалеть о моем поступке, – отвечал молодой нотариус, отведя взгляд.
– А на деле выходит, что вы не так уж в этом убеждены, – горько произнес Летаннер. – Вы мне не доверяете.
Он сделал шаг к Леону и добавил:
– Я служил вам верой и правдой, клянусь! Никакой заслуги в этом не было… но опасность была.
Въедливый глаз Мальвуа впился в него.
– Будь у вас ко мне доверие, – продолжал главный письмоводитель, – расспроси вы меня по-хорошему, я б вам уже давно признался, что меня гнетет. В моей жизни есть две недели, от силы два месяца, которые я хотел бы переписать ценой всей моей крови…
Устало улыбаясь, Леон протянул ему руку.
– Тебя преследовали, – сказал он, – может, даже угрожали после того…
– Осаждали, нападали, дважды ранили! – пробормотал Летаннер.
– А… – сказал молодой нотариус.
Слово, которое он намеревался произнести, застыло у него на губах.
– Ты не жаловался в полицию, – сказал он. – Значит, что-то тебя останавливает и ты не можешь ничего поделать.
– Я не могу, это правда, – совсем тихо проговорил Летаннер, – но вы…
Леон убрал руку.
– Ты любишь мою сестру, – прошептал он. – Ты не в своем уме!
И, поскольку краска бросилась Летаннеру в лицо, Леон закончил ласковым и прочувствованным голосом:
– Не один ты страдаешь. Все, что ты можешь мне сказать, я и так знаю. Оставь меня и не держи на меня зла.
Главный письмоводитель удалился, не проронив больше ни слова. Лишь только закрылась дверь, Мальвуа обхватил голову руками.
– Да, – подумал он вслух после долгого молчания, – я все знаю, или, по крайней мере, мне кажется, что все – и никакого проку мне от этого нет! И даже если еще что-то узнаю, проку все равно не будет! Час наступает. Чувствую, как он близится. Эти люди смыкают кольцо вокруг меня, и выбраться из него нельзя. Бежать не годится: у меня нет оружия, чтобы сражаться…
– Нет оружия! – повторил он со странным отсутствующим выражением в глазах.
Его рука снова как бы невольно тронула ручку ящика под крышкою его рабочего стола, потом нырнула в ящик и вернулась с парой дорогих карманных пистолетов, отделанных слоновой костью с эмалью и инкрустацией.
– В сражении это не оружие, – прошептал он, рассматривая новенькие капсюли, сверкавшие на затравочном стержне пистолетов, – но это освобождает.
Его окаменевшие глаза широко раскрылись, как это случается, говорят, с теми, кого головокружение манит и тянет в бездну.
Он содрогнулся и отпрянул. Он и впрямь видел перед собой настоящую пропасть. Мучительная судорога передернула его лицо, меж тем как он бормотал в ответ на мрачные поползновения своей мысли:
– Нет! Только не это! Роза останется одна!
Губы коснулись его лба и нежный голосок сказал на ухо:
– Спасибо, братец мой.
Леон повернулся, не удивившись. На его смятенном лице улыбка боролась с тревогой.
Роза де Мальвуа стояла за его спиной, улыбаясь с глубокой грустью.
— Какие мы с тобой, оказывается, несчастные! – медленно проговорила она, беря брата за обе руки.
Ее ласковые и бесстрашные темно-синие глаза, казавшиеся черными в тени длинных ресниц, пристально смотрели в глаза брата. В полутьме, заполнившей большую комнату, ее стройное, но слишком хрупкое тело, казалось еще выше и тоньше. В ней было нечто, что является в минуты высшего напряжения, когда сама судьба простирает свою руку, чтобы поддержать человека или нанести свой удар.
Леон привлек сестру к себе, и руки девушки обвились вокруг его шеи.
– Ты сейчас из дома де Клар, – сказал он.
На Розе был бархатный плащ и меховая накидка.
– Я обещала, что мы будем, – сказала она вместо ответа, указав пальчиком на пригласительное письмо, все еще открыто лежавшее на столе.
Леон опустил голову и тихо спросил:
– Это для чего же?
Она сбросила плащ легким грациозным движением, сняла шляпу и прошлась ладонью по растрепавшимся волосам. Леон с нежностью смотрел на нее. Она уселась к нему на колени, словно дитя.
– Сегодня мне исполнится девятнадцать лет, – сказала она. – Почему ты не дал говорить господину Летаннеру?
– Ты была здесь? – спросил Леон. – И все слышала?
– Я вошла, когда ты говорил: «Ты любишь мою сестру». Ты правда уверен, что он меня любит?
Леон перебирал ее черные волосы, завивавшиеся роскошными локонами.
– Госпожа Летаннер! – продолжала она. – Госпожа Урбан-Огюст Летаннер!
Леон невольно улыбнулся.
– По-моему, ничего смешного. За последние сутки я стала намного старше. Я думала о монастыре точно так же, как ты подумывал о своих пистолетах, братец. Уйти в монастырь, не имея к тому призвания, – то же самоубийство. Да к тому же ты остался бы один!
– И правда, – подумал вслух Леон, – со вчерашнего дня ты, сестричка, здорово изменилась!
Она серьезно взглянула на него.
– Я очень долго была ребенком, – снова начала она. – Может быть, я жила как в прекрасном сне. Я не приняла руки человека, предложением которого могла гордиться, человека такого ума и такой широкой души…
— Доктор Абель Ленуар… – прошептал Леон.
– Да, – медленно проговорила молодая девушка. – Сама удивляюсь, как это я отважилась сказать нет доктору Ленуару. Никого не следует отвергать.
Она подняла руку брата к самым своим губам, и, несмотря на его сопротивление, начала целовать ее, приговаривая:
– Теперь я женщина. Всем, что у меня есть, я обязана тебе. Ты спросил, зачем нам идти в особняк де Клар на бал, когда и твое и мое сердце в скорби. Я тебе сейчас объясню. Но прежде мне надо знать…
– Мне надо! – несколько раздраженно повторил Леон. – Ты имела в виду «мне хочется»!
– Я имела в виду «хочется», – в свою очередь повторила девушка. – Мне хочется знать!
И, глядя брату в глаза, добавила:
– Ты сказал Летаннеру: «Я все знаю». Мне нужно знать все, что ты знаешь. За этим стоит женщина; мужчины не могут сражаться с женщинами.
– Я уже не думаю сражаться, – пробормотал молодой нотариус.
– Так именно потому я и здесь, – проговорила Роза глухим и столь решительным голосом, что у Леона прыгнуло сердце. – Сражаться за тебя, братец, стану я.
– Бедная моя сестричка, – сказал он, – мне бы твоей смелости. Я больше ни на что не надеюсь, ибо все пропало.
Мадемуазель де Мальвуа устремила на него свои большие глаза, светившиеся каким-то странным спокойствием.
– Ты не виноват, – сказала она, – я готова поклясться своим вечным спасением!
– Завтра, – сказал в ответ Леон, – виновным окажусь я.
– До завтра еще так далеко… а если грамоты найдутся нынче ночью?
– Грамоты, – с удивлением повторил Леон. – Да кто тебе сказал?
– Я не суеверна, – вместо ответа заговорила Роза, – но некоторые воспоминания минувших дней живут во мне смутными верованиями. Я воспитывалась в Морване, где привидения бродят по земле, вокруг уснувшей воды. Моя бедная старая кормилица нередко встречала их вдоль широких пустошей, спускавшихся с самых вершин гряды Кот-д'Ор к темным водам Арру. Она всегда говорила: «есть заколдованные места», и рассказывала историю креста в Малу, возле которого каждый находит свое счастье или беду. У меня в Париже тоже есть заколдованное место, потому что я дважды находила там свою судьбу. Она умолкла. Леон ни о чем не спросил.