— Это же большевистская резолюция! — надрывался барин в золотом пенсне.
— Собрание выражает уверенность, что пролетариат по-прежнему будет стоять во главе всех революционных элементов народа.
— Вот это по-нашему! — крикнул рабочий с балкона. — А то кадеты распинаются, будто они ворочают рабочим классом.
Владимир Ильич протянул зачитанную резолюцию Паниной:
— Покорнейше прошу проголосовать.
— Голосовать! Голосовать! — потребовали рабочие.
— Будем голосовать резолюцию Карпова, — согласилась Панина, и было видно, что она уже справиться с собранием не может. Руководство митингом перешло в руки этого коренастого человека с простонародной фамилией Карпов.
— Прошу поднять руки, кто согласен с резолюцией Карпова, — обратилась Панина к собранию.
Зал ощетинился тысячами вскинутых рук.
Ромка встал на подоконнике во весь рост, откинул портьеру и высоко поднял свою худую руку. Он голосовал первый раз в жизни.
— Да здравствует победоносная революция! — чуть откинувшись назад, провозгласил Ленин, поклонился Паниной и исчез в толпе рабочих.
А в это время в кабинете управляющего начальник охранки Герасимов яростно крутил телефонную ручку.
— Станция! Станция! Барышня! Почему никто не отвечает? Что за чертовщина? Барышня! — Герасимов крутил ручку, и взгляд его скользил по телефонному проводу. — Дьявольщина! — прошипел полковник, увидев, что с карниза над дверью безжизненно свешиваются два конца перерезанного провода.
Из зала на лестницы выплеснулась песня:
Рабочий в кумачовой косоворотке вскочил на подоконник, сдернул с себя праздничную рубашку и аккуратно стал ее разрывать на небольшие куски. И вот над головами людей затрепетали крохотные знамена.
Ромка и не заметил, как людской поток вынес его на улицу и он вместе со всеми уверенно выводил сиплым мальчишеским голосом:
Поздний час ночи. Громко цокают копыта по булыжной мостовой, высекая подковами искры. Сонный извозчик лениво погоняет лошадей, седоки не торопят.
— Я очень доволен сегодняшним днем, — говорит Владимир Ильич.
Он уже в котелке, в темном пальто, белый воротничок с галстуком пристегнут поверх косоворотки.
— Вот ты и поговорил по душам… — отзывается Надежда Константиновна. — Поначалу волновался…
— Как никогда! — признается Владимир Ильич. — И давно так не радовался, как сегодня. Замечательное чувство — контакт с рабочей аудиторией, и я счастлив, что моя резолюция принята вполне сознательно… Ты уловила какие-нибудь интересные реплики?
— Со мной рядом сидел профессор, очевидно из области юриспруденции, — смеется Надежда Константиновна. — Он убеждал своего соседа, что из тебя получился бы великолепный адвокат.
Владимир Ильич рассмеялся так заразительно, что даже извозчик оглянулся — чего это господам так весело!
Надежда Константиновна всегда чувствует себя счастливой, когда слышит этот смех… Сложная у них жизнь, маетная. Но никакой другой, размеренной и удобной жизни она и не хотела бы.
— Ты что-то сказала? — прерывает ее мысли Владимир Ильич.
— Нет, просто думаю.
— О чем?
— Уж очень хороша весна и эти прозрачные майские ночи!
— И какая мерзкая жизнь на этой прекрасной земле… — Владимир Ильич взглянул на цветущие сады по обеим сторонам улицы. — Мне хотелось бы самому услышать, когда не поэты, а рабочие, крестьяне сами скажут: прекрасная штука эта жизнь!