Я надел синий, судя по запаху ношеный уже пару раз, одноразовый халат. Рашид дал мне бахилы и спросил, знаю ли я, куда мне идти.
- Знаю, в четвертую.
Он сказал, что это вторая палата по левой стороне. Прежде чем уйти на пост, он попросил меня поторопиться и особо там в отделении не отсвечивать.
Еще на лестнице я ощутил запах. Также пахло от Гоши после его смен. Запах сложный, как и жизни тех, кто попал в то заведение. Запах испражнений, безвкусной больничной еды, запах антисептика для рук, запах дезинфицирующего средства для пола, тут же и едкие нотки средства от тараканов - парочку я встретил по пути на второй этаж. Все вместе это рождало новый запах, где каждый элемент узнавался и в комбинации раскрывался по новому. Взболтать, но не смешивать, подумал я, наслаждаясь гармонией ароматов.
Со второго этажа навстречу мне шел человек. Врач, судя по бейджику, приколотому к нагрудному карману. В одной руке он держал телефон, экран которого завладел им целиком. В другой - нес кружку. Пустую, судя по тому, что в ней от края к краю скакала, побрякивая, ложка.
- Здравствуйте, - сказал я по студенческому рефлексу и приготовился отвечать на вопрос, кто я и откуда.
- Драсьте, - бросил он, не отрывая от экрана глаз и большого пальца, и прошел мимо.
Врач сделал пару шагов и крикнул мне в след.
- А сахара у тебя нет? - глядя в синий экран, спросил он.
Уж не знаю, за кого он меня принял, но я не стал выдавать своей чужеродности и сказал, что сахара у меня нет.
- Жаль, - сказал он и пошел дальше.
Сверху я увидел, что на дне его кружки лежал растворимый кофе.
Я открыл дверь и понял, что запах на лестнице был жалким выветрившимся пробником. От оригинала чуть не заслезились глаза. Под ногой хрустнул засохший таракан. Где-то вдалеке кричала женщина. Выкрикивала она одно и то же слово, с равными промежутками.
- Сука! Сука! Сука!
Между палатами прошла медсестра со стойками для капельниц. Я подумал, что раз ее не беспокоил этот крик, то и мне бояться нечего.
Зашел в четвертую палату. Утро не проникало через окно, свет застревал в коричневых шторах, рассеивался и жалкими хлебными крошками падал на пол. В палате стояли четыре кровати, одна, почему-то стояла ближе к центру. На ней сидела бабушка: руками она упиралась в железный край кровати, ногами она не доставала до пола, на одной ступне был носок, второй же лежал на полу, чуть задрав один край, от которого тянулась нитка, зацепившаяся за желтый окаменевший ноготь большого пальца. Она смотрела на стену, дышала часто, каждый выдох сопровождал тоненький свист, будто кто-то подыгрывал ей свистком. На каждый вдох она поднимала плечи, на каждый выдох болтала ногами, подметая носком квадратик линолеума. На кровати, слева от окна, лежала большая женщина. Закинув руки за голову, она спала и совсем не выглядела больной. От ее дыхания живот поднимался так сильно, что одеяло сползло с нее, обнажив отекшие, варикозные голени. Слева от входа лежала бабушка, укрытая почти с головой. У нее, как у маленького ребенка зимой, которого вывели заботливые бабушка и дедушка на прогулку, торчали только край переносицы и глаза. Маленькие черные глаза уже не смотрели, жизнь теплилась где-то внутри, но не в глазах. Она не моргала, а слегка прикрывала веки, пару секунд спустя веки поднимались, а глаза все смотрели прямо над собой, точно уже определились с направлением. Справа спал человек, укрытый с головой. Хоть логика подсказывала мне, что в женской палате не может оказаться Шаров Дмитрий Евгеньевич, я все-таки проверил.
- Простите, - сказал я и слегка потрогал предполагаемое плечо.
- Керимов, ты? - спросил женский голос. - Уйди, а, пока я тебя не загрузила. Давно слюни не пускал?
Медсестра, понял я. Задача осложнилась: если Дмитрий Евгеньевич был не в четвертой палате, то где? Я вышел, вторая медсестра со стойками перешла из палаты в палату в другом конце коридора. Тихо как мог дошел до поста, бахилы всячески мешали стелс-режиму. На сестринском посту стоял книжный шкаф. Старый, со стеклянными дверцами, с парочкой шевелящихся усиков между дверцами, но внутри тараканов не было: даже они проявили уважение к плодам человеческого труда. А книги там стояли, действительно, стоящие: Достоевский, Толстой, Чехов, Тургенев, Островский занимали место на средней полке, куда было легче всего дотянуться - их обложки потрепались, что не могло не радовать: с книгами поработал не один десяток рук. Полку выше занимали американцы: Фолкнер, Стейнбек, Хэммингуей, Драйзер, Твен, Фитцджеральд - их обложки выглядели куда свежее, кроме старика Хэма. Он, похоже, считался нашим, и несмотря на высокое положение в шкафу читался также регулярно, как и русские классики. Две нижние полки занимали романисты, по большей части французские: Дюма - почти вся полка принадлежала ему, - Дрюон, Верн, Бальзак, нашлось место и фолианту Пруста, на этой же полке, в уголке стояла неприметная книжка в черной обложке с крохотным золотым крестиком, в противоположном углу от нее стояла точно такая же маленькая черная книжка - «Фауст». Старый шкаф смотрелся не к месту среди облупившейся штукатурки и затертого линолеума. Будто он этому месту и не принадлежал, он служил порталом в другой мир, для кого-то в детство, когда большинство, тогда еще советских граждан, читало Дюма и Верна, для кого-то шкаф был машиной не только времени, но и пространства: он уносил их в другие миры, когда с этим миром, для пациентов все стало ясно.