Секретарь приоткрыл дверь:
— Леонид Борисович, к вам Шестаков.
Красин промокнул салфеткой губы, кивнул:
— Просите! Жду с нетерпением...
И пока Шестаков еще не вошел, аккуратно завернул остаток хлеба в чистый лист бумаги, спрятал в стол.
Дверь снова открылась — в кабинет вошел высокий военмор, левую руку он осторожно нес на перевязи.
Красин шагнул ему навстречу:
— Здравствуйте, Николай Павлович! Рад с вами познакомиться! О вас очень хорошо отзывались Дыбенко и Кедров.
Шестаков сдержанно улыбнулся:
— Спасибо...
Красин приветливо дотронулся до его плеча:
— Они, собственно, и были инициаторами нашей встречи. А что с вашей рукой?
Шестаков улыбнулся:
— Да ничего серьезного. Пустяковая царапина, через пару дней заживет.
— Ну, прекрасно. Потому что Кедров рекомендовал вас руководителем одного очень ответственного дела, которое тут у нас затевается... — Красин принялся листать лежавшую у него на столе докладную записку.
Шестаков осмотрелся. Кабинет, он же личная квартира члена Реввоенсовета Республики, народного комиссара внешней торговли и путей сообщения, был невелик: двухкомнатный номер Второго Дома Советов — бывшей гостиницы «Метрополь». Увешанные картами стены, длинные столы с теми же картами и папками бумаг, худосочные венские стулья, протертый диван. Через открытую дверь во вторую комнатку была видна железная койка, застеленная солдатским одеялом.
— Я представлял вас гораздо старше, — сказал Красин, отрываясь от записки.
Шестаков ответил очень серьезно:
— К сожалению, этот мой недостаток обязательно пройдет, Леонид Борисович.
— Вам лет двадцать пять?
— Двадцать шесть.
— Ах, дорогой Николай Павлович, как я вам завидую! — сказал Красин искренне, и мягкие бархатные глаза его увлажнились: — Я вас почти вдвое старше, мы ведь ровесники с Владимиром Ильичем...
Шестаков покачал головой:
— Вам грех жаловаться, Леонид Борисович, вы, как говорится, в возрасте «акмэ».
Красин рассмеялся:
— Возраст расцвета? Вообще— то, конечно. И я не жалуюсь, просто хочется успеть побольше — и повоевать, и поработать, и поторговать. А если совсем честно — пожить хорошо ух как охота! Но, увы, пока недосуг...
Красин жестом пригласил Шестакова сесть около стола, вернулся на свое место.
— Чаю хотите?
— С удовольствием, — просто согласился Шестаков. — Замерз основательно по дороге к вам.
Секретарь принес Шестакову большую чашку с горячим чаем. Моряк с видимым удовольствием охватил ее рукой, стал греть ладонь.
Красин прихлебнул из своей чашки, отставил ее в сторону:
— А теперь, Николай Павлович, я бы попросил вас рассказать о себе, хотя бы в нескольких словах.
— Попробую, — сказал Шестаков и, не удержавшись от искушения, сделал несколько маленьких торопливых глотков. Чай был крепкий, настоящий. — Я из Сибири, отец мой — рабочий.
Грамоту он узнал самоуком, но меня отправил учиться в Томск. Окончил училище с медалью...
— Вы там и познакомились со ссыльными социал— демократами? — осведомился Красин.
— Да. Именно с их явками и связями я прибыл в Петербург. Поступил в Технологический, работал по заданию Комитета со студентами и рабочими.
— В партию уже в Петербурге вступили?
— В тринадцатом году. А летом четырнадцатого Комитет решил меня направить на фронт — для ведения работы среди моряков.
— Вольноопределяющимся?
— Почти. Мне ведь пришлось уйти со второго курса. Вот я и поступил в юнкера флота.
— И как служилось?
Шестаков улыбнулся:
— Карьера у меня получилась стремительная. В тысяча девятьсот пятнадцатом году произвели в мичманы, служить направили в минную дивизию. В шестнадцатом за набег на Данциг наградили орденом Станислава, а за бой на дредноуте «Слава» — я там был уже лейтенантом — пожалован Владимиром.
Красин заглянул в записку, лежавшую на столе, спросил:
— Вы ведь службу закончили — я имею в виду под Андреевским флагом — старшим лейтенантом?
Шестаков подтвердил:
— Так точно, сведения у вас верные. Но произвели меня уже в январе семнадцатого, вместе с назначением командиром минного дивизиона... А в октябре по приказу Центробалта привел свой дивизион в Петроград. Участвовал со своими орлами в штурме Зимнего.
Красин допил чай, поднялся, сказал весело:
— Ну, а в составе Красного флота — ледовый поход из Гельсингфорса в Кронштадт, потом — сухопутная война, орден Красного Знамени и Почетное революционное оружие. Прекрасно, Николай Павлович. Именно вы мне и нужны!
Шестаков тоже встал:
— Слушаю, товарищ Красин.
— Вы — старый партиец, опытный моряк и военный человек. Для успеха вам необходимо такое сочетание достоинств. Поскольку я собираюсь поручить вам задачу, до сих пор считавшуюся невыполнимой.
— Я готов.
— Другого ответа и не ждал. Владимир Ильич Ленин поручил мне подготовить решение проблемы сибирского хлеба. Вы знакомы с этим вопросом?
— Очень общо.
Красин подвел Шестакова к географической карте Полярного бассейна, просторно развернувшейся от одного края стены до другого.
— Вот, взгляните, Николай Павлович, — устья Оби и Енисея. Здесь на сегодняшний день скопилось свыше миллиона пудов сибирского хлеба, большое количество соленого мяса, рыбы и других продуктов. А Республика умирает с голоду...
— Мне говорили, что в России сейчас стоят без движения двадцать пять или двадцать шесть железных дорог? — нерешительно перебил Шестаков.
— К сожалению, не двадцать пять, а все тридцать, — хмуро ответил Красин. — А на тех, что кое— как работают, в ходу не больше одной трети паровозов. Топлива нет, пути разрушены, мосты взорваны...
Он кивнул на карту железных дорог, поморщился:
— Тем не менее хлеб и остальные продукты с Оби и Енисея мы должны доставить в Россию.
— Значит, через Ледовитый океан?
Красин ответил не сразу. Он подошел к окну, долго рассматривал на Малом театре лозунг «Всё для фронта! Все на разгром врага!», потом сказал твердо:
— Да, через Северный Ледовитый океан. Это поручение Владимира Ильича Ленина. Когда он выступал на сессии ВЦИК он заявил прямо: «На этой задаче нам надо сосредоточить все силы!»
Шестаков походил вокруг карты Полярного бассейна, остановился, всматриваясь в голубые ленточки рек, в белесые пустынные просторы Ледовитого океана, в редкие кружочки населенных пунктов. Задумчиво произнес:
— М— да— те— с... Конечно, это было бы прекрасно... Но, к сожалению, боюсь, что нереально. Места— то — ох какие трудные! Гидрографических описаний почти нет, лоцмана — из поморов — разбежались.
— Надо собрать тех, что уцелели.
— Конечно. Но я слышал, этот хлебушек пытались вывезти англичане. Да обожглись: посадили несколько транспортов на мели, два или три парохода не успели обернуться — во льды матерые вмерзли. Тем дело и кончилось...
— Все знаю, Николай Павлович. Больше того, знаю, что нет подходящего флота — его весь украли интервенты и белые. Нет угля и мазута, нет обученных экипажей...
— Знающих капитанов тоже нет, — подключился к этому безрадостному перечислению Шестаков. — Просто не знаю, как быть, Леонид Борисович.
— Наверное, надо осознать, что это вопрос жизни и смерти. Известно, что эта задача до сих пор считалась невыполнимой. Но... успешно провести караван по— настоящему необходимо! — Красин интригующе воздел палец. — Это ведь не только важнейшая акция Советского правительства в области человеколюбия и экономики...
Шестаков удивленно посмотрел на него:
— А что же еще?
— Политика! Владимир Ильич надеется превратить экспедицию в серьезный политический таран против блокады.
— Политический? А каким образом?
Красин оживленно забегал по кабинету.
— Очень просто. Часть сибирского хлеба, а главным образом лес, смолу, меха, замшу, лен, мы выбросим на европейский рынок, чтобы купить машины, оборудование, мануфактуру и все такое прочее. Все это, вместе взятое, и будет политической акцией.