Мы идем по городу, в котором рекламные стратеги затосковали по изъяну, и тоска эта стала приносить им неплохие деньги — по изъяну затосковали все. Ненадолго останавливаемся перед двухметровыми старикашками на огромном ситилайте, которые ухмыляются, краснеют, высовывают языки, скалят беззубые рты и рвут на лысине последние волоски, потому что не подали вовремя заявление на формирование накопительной части пенсии. И словно в березовой роще, мы целуемся в этих зарослях пенсионеров. У нас неплохо получается, произошло чудо: поцелуев на свете было больше, чем звезд в галактиках, но сейчас в этой дедовской чаще все как-то по-новому. Все будто в первый раз, будто деформация окружающего мира высветила прекрасную простоту наших губ. Мы трогаем друг друга, рука моя заезжает Анне под юбку, мы целуемся под красными старикашками, словно под цветущими вишнями, Анна, я, наверное, влюбился. Но Анна уже выскальзывает из моих объятий; мы, к сожалению, не в чаще, а на трамвайной остановке, пора идти, времени мало, вот-вот разгуляется жаркий день, и капли дождя высохнут, как и наши хрупкие и не выспавшиеся нервные системы. Мы идем по улицам, которые заполняются людьми, все бегут, подгоняемые собственной головой, где творится что-то ужасное, о чем даже знать не хочется, но что в любом случае неизбежно. Именно в такие часы я начинаю чувствовать жемчужину мигрени в середине лба, белую, как вареный рыбий глаз. Анна, прежде чем встретить тебя, я мучился от жутких болей в голове, из-за них я почти ничего не видел вокруг. Это застрял во мне весь мир, он шипом впился изнутри в череп, ведь и я несу в себе бесконечность, и я полон чужого, о котором даже не просил и которое порой так саднит. Но ты снизошла ко мне, как самаритянка, как кристаллик льда, как холод, что разливается на языке, когда глотаешь снежинку, с тобою утихла вся боль. Я могу говорить с тобой, я знаю — ты меня слышишь.