Люди страшно одиноки, Анна. Но не в привычном смысле, как пишут в стихах и бульварной прессе. Они одиноки в своем мире, в этой своей сверхструктуре, которую никто, кроме них, не понимает. Им не с кем ее разделить. Птицы на крышах вьют гнезда в кронах антенн, и им совершенно неважно, что сквозь них проходит интернет, что через них с легким металлическим покалыванием, как если лизнешь батарейку, просачивается Шоумен, им все равно, что через их детенышей кто-то прямо сейчас скачивает порнографию, они чисты и свободны; лисы приспособились жить в мусорных баках, подсев на глутамат, и, свесив языки, израненные консервными банками, они воют на луну; корова превратилась в машину по производству молока, но сама того не понимает, не понимает, что кормит своим молоком половину человекообезьян на этой планете, а те, сидя в интернете, видят осознанные биосны, и через вебкамеры каждый наблюдает за своей коровой на пастбище, следит, чтобы она жила правильно, чтобы паслась по инструкции, которую ему вручили на митинге за права животных.
Человек — единственный вид на этой планете, действительно находящийся под угрозой. Он боится за свой мир. Когда гиперопечный пастырь Homo sapiens сгинет к чертовой матери, биотопам, пребывающим в сладостном бессознании, будет по барабану, лес точно не загрустит от того, что по нему больше не вышагивает высший примат с ружьем и не присматривает за популяцией зверей. Семейства животных лишь отряхнутся, сбросят с себя ненужные имена, понятия, классификации и принадлежности к классам, сольются в сладостной гармонии, в которой пребывали изначально. Мы одни, Анна, и от этого холодно. Человек отправляет в космос собак, обезьян, кого угодно, в конце концов даже самого себя, шлет по радио закодированного Моцарта и отсканированную «Мону Лизу» и — я чуть не плачу от умиления — надеется, что где-то в сгустках галактик найдется кто-нибудь столь же одинокий. О, это межгалактическое токование, эти радиотелескопические ухаживания! Мы смотрим в кромешную тьму ледяной бездны космоса, поем Моцарта так, как поют дети, чтобы побороть страх перед темнотой; Млечному Пути, словно папе, словно школьному учителю, показываем «Мону Лизу» и ждем награды, только Млечный Путь смотрит на картину с тупым равнодушием, это все равно что демонстрировать коню портрет орангутанга.
Кстати, где-то в начале века один конь смилостивился над нами и начал думать — погугли сама. Он складывал, делил и умножал; его хозяин, бывший учитель математики Вильгельм фон Остин вдолбил ему в голову таблицу умножения, назвал его Умный Ганс и стал на нем зарабатывать. Примерно в то же время (видимо, чтобы не отставать от своего собрата) начал думать один нес из Мангейма, звали его Рольф, после него остался том мемуаров и обширная переписка. Он выражал свои мысли, выстукивая лапой слова, причем с заметным пфальцским акцентом. Под конец жизни Рольф остепенился, сделался поэтом, страстным читателем, политическим комментатором, выучил несколько языков, но при этом, по свидетельству своей хозяйки, водившей его на прогулки, как-то скис, помрачнел, стал интересоваться философией и теологией и рассуждать о смысле собственной жизни, так что хозяйке становилось стыдно за свои поверхностные интересы. Анна, ты смеешься, но я могу поклясться. Der Kluge Hans, Умный Ганс, тоже кончил плохо, испортился: неосторожный или мстительный конюх (конь умел считать лучше него) привел на двор кобылу, и девственник Ганс, который до тех пор вел монашескую жизнь, посвятив себя безбрачию, науке и целомудренному наслаждению числами, этот замечательный Ганс потерял голову и от страсти разодрал себе брюхо о перегородку стойла. Пришлось засунуть ему кишки обратно и зашить. Самый выдающийся конь-математик окончил жизнь, влача жалкое существование на пригородном лугу. Старый Ганс снова превратился в коня. Мудрый пес скис и замолчал навсегда, и человечество вновь осиротело посреди бесконечного ледяного космоса, из глубин которого хитро поглядывает Большой взрыв.
Но все это было ужасно давно. Мы тем временем уже несколько часов сидим на диване у моего друга Риелтора. В одной из его многочисленных квартир вот уже третьи сутки подходит к концу очередная вечеринка. Риелтор занимается недвижимостью. У него в собственности много всякого жилья. Едва продав одно, он покупает другое. Ему принадлежит половина города, владения его необъятны и непостоянны. Риелтор очень дорожит своим временем и все продумывает заранее: сейчас он будет пять дней отдыхать на разный манер, потом полтора часа работать, потом возьмет отпуск на три недели, потом у него деловой обед, и он улетит на две недели к морю и так далее. Риелтор владеет гектарами квартир, квадратными километрами на разных этажах, некоторые он нарочно не сдает подолгу, оставляет их пустыми и ходит по ним, заложив руки за спину, как Наполеон, размышляя о времени, что протекло по этим помещениям. Риелтор одержим временем. Он обходит свою жилплощадь (3682 комнаты + 2187 кухонь), из которой время от времени выкраивает трешку, двушку или студию, где затем, словно протеи, прозябают три студента-философа или пятнадцать молдаван-гастарбайтеров. Проходит по своему арифметическому примеру, проветривает, дает стенам остыть. На всем следы бывших владельцев, остатки мира, который они создали в этих стенах: канули в Лету целые годы, но его обломки, как отсеченные корни, по-прежнему догнивают в помещениях. Машинальные действия, передвижения, темные делишки, миллионы семейных ужинов, миллионы половых актов, поцелуев, пощечин, рукопожатий, улыбок. Каждое жилое пространство заражено таким количеством историй, что голова идет кругом.