В одной из квартир Риелтора мы в конце концов и застряли, и я за время своей лекции об одиночестве, которое вынудило коня думать, выпил пол-литра яичного ликера, потому что ничего другого уже не осталось; между тем все вокруг уснули, только в углу сидел и раскачивался какой-то паренек, глядя в пол, на лужу рома, разлитого по-видимому, самим Роршахом: у паренька по щекам текли слезы, и он что-то доверительно объяснял своей лужице.
И ты незаметно заснула, Анна. Ты тихо посапываешь рядом со мной, рука твоя подергивается во сне. Я глажу твои волосы. Приближается вечер, на улице погромыхивает. Жаворонок или кто-то там еще выводит «триуику-триуикуи-трикикики» — вот это да! Анна, вставай, нам пора. По соседним комнатам уже ходит Риелтор и показывает кому-то квартиру. Он запросто продаст и нас, если мы отсюда не свалим. Вечеринка переезжает в другое место. Нам тоже лучше уйти. Прежде чем мы успеваем скатиться вниз по лестнице, начинается дождь, тяжелые капли разбиваются о землю, долбят по пыли и горячей тротуарной плитке. Пахнет асфальтом. Я коротко машу рукой, останавливая такси. Водитель, старый добряк, открывает нам дверцу и обнуляет таксометр.
— Куда едем? — спрашивает он, и я честно отвечаю, что не знаю.
В машину нас набилось человек десять: несколько уже знакомых компьютерщиков, мокрый паренек, обнимавшийся со своей лужицей рома, и две очень занятые друг дружкой анархистки. Все перекрикивают один другого, спорят об искусстве, о политике, о боге. У кого-то на коленях телевизор, чтобы друг Шоумен тоже мог быть с нами. Сквозь щель за спинкой сиденья я замечаю в багажнике Риелтора, он беседует с какой-то едва достигшей совершеннолетия ланью с бездонными глазами. Таксист переключил передачу, и вот мы уже несемся сквозь вечер куда-то вглубь города. Ты сидишь у меня на коленях, упираясь мне в плечо подбородком, и смотришь на усиливающиеся потоки дождя. Вокруг нас в жидких стенах расплываются огни светофоров, задние фары машин, дождь рвет зонты, выбивает из тротуаров плитку. Но пару минут спустя все вдруг заканчивается. Гроза, этот звук длиною в пять километров, двинулась дальше. Мы летим в никуда, вдоль дороги загораются фонари и билборды, неоновые столбы, парень возле заправки качает руками, как будто обмахиваясь, словно хочет сказать: «Еще можно, еще можно, остановись!» И везде что-то происходит: смеркается, в воздухе искрят остатки электричества, все очистилось, над размокшей глиной поднимается пар. Во дворах, как в прошлом году, как и сто лет назад, горланят птицы, а мне столько нужно тебе рассказать, Анна, но я не могу, потому что кто-то заехал мне локтем под ребра, описывая, сколько людей погибло во Второй мировой войне, «по сравнению с этим все наши проблемы — такая ерунда», — кипятится девятнадцатилетний режиссер рахитичного вида, он снимает киноопус «Подопечная Гитлера», где собирается обнажить корни зла, изобразив роман молодой еврейки, волею судеб ставшей любовницей фюрера и так далее и так далее, видно, что ему хочется вложить в этот фильм весь свой жизненный опыт, а также все, что он почерпнул в интернете, и, видимо, в подтверждение тому он кричит нам: «В одной только Треблинке погибло восемьсот тысяч!» Одна из анархисток оборачивается и искренне ужасается: «Господи боже, это как если бы перебили всех подписчиков Славоя Жижека в Фейсбуке!» Риелтор лежит в багажнике, как на диване, держа в руке коктейль, который, пока мы садились в машину, он успел купить вместе с баром и целым кварталом, где коротает свой век эта жалкая забегаловка. Невозмутимо потягивая свой лонг-дринк, Риелтор ведет с ланью философскую дискуссию о Большом взрыве.