Вопли во дворе не прекращались.
— Воспитание, — произнес Петр на пробу. Он несколько раз повторил это слово, но ничего не произошло. Под окнами по-прежнему продолжали воспитывать. Ребенок кричал. Отец стоял рядом и что-то говорил. Передавал эстафету рода. Тихим, спокойным голосом вразумлял сына. Прививал ему самого себя, беспомощному, словно дерево, которому садовник засовывает в надрез чужой побег, невзрачную палку, которая там укоренится. Вопли усиливались. Мальчик ревел, как зверь. Он выкрикивал слова (так его когда-то научил отец), но давно уже не понимал, что они значат. Подобно маленькому Петру, ребенок оказался за гранью пустоты. В нигилистической пустыне, где мир предстает перед человеком во всей своей жути: монолитный, непроглатываемый, не разрезанный на удобоваримые куски.
Для ребенка слова были пока еще слишком тяжелым оружием. Но однажды, подумалось Петру, однажды мальчик с ними управится. С ними, как с отмычкой, он вломится в мир девушек и женщин, заработает денег, слепит себе из слов какой-то публичный образ и, наверное, далеко пойдет: уже сейчас видно, что упрямства ему не занимать. Будет искать непростые цели. Будет бороться за права человека, воевать с коррупцией, станет политиком, покорит все четырнадцать восьмитысячников общественной жизни. Петр ухмыльнулся. Ну да, как-то так. К концу жизни он закоснеет, энергия в нем загниет и сменится апатией и ненавистью — так обычно и происходит, ему останется только отупело бороться против чего-нибудь, слова сложатся в шаблонные фразы и инфантильные идеалы, он медленно и незаметно будет возвращаться в пустоту, возможно, изменит политический строй, возможно, наворует денег — кто знает, но в любом случае продолжит бороться, потому как ничто будет дышать ему в спину. Он именно такой тип. Всю жизнь он будет вдалбливать в кого-то слова, не сворачивая с пути, преследовать свои цели, рубить головы, пойдет по трупам. А когда рядом никого не останется, он втопчет в землю самого себя. Петр проникся к мальчику восхищением и завистью. Сам он никогда не умел собрать в себе столько твердости, никогда не сходился один на один с драконом, всегда находил удобный окольный путь.
Петр опомнился, потому что политик во дворе теперь плакал. Будущее лежало перед ним, а он пока не мог взять в руки свое главное оружие. Осознавая собственную бесправность, видя, как отец спокойно демонстрирует превосходство, ребенок впал в полное отчаяние. Надтреснутым голосом жалобно повторял он одно и то же слово, перебирал бессмысленные звуки, словно копался в липкой шкатулке с драгоценностями, лепетал, шмыгал носом, давно уже забыв, чего именно он добивается, — это уже не играло в борьбе никакой роли. Из окон напротив высовывались люди, они вытягивали шеи, чтобы сквозь листву разглядеть хотя бы кусочек чужого несчастья.
Вдруг воцарилась тишина. Жуткая тишина мертвой тяжестью навалилась на двор, на синие тени, на оконные блики, на ласточек — Петру показалось, будто он слышит, как где-то вдали трещат льды, как скрипит ледяная корка. Ребенок, с трудом собрав оставшиеся силы, выкрикнул, ясно артикулируя, одно-единственное предложение. Что оно значило — непонятно, но прозвучало убийственно; в окне кто-то хохотнул. Должно быть, ребенок наступил отцу на больную мозоль, потому как тот вдруг что-то закричал в ответ.
Из ванны появилась Ленка, завернутая в полотенце, пробежала по комнате, быстро собрала с кровати и пола одежду, которая все еще валялась после их занятий любовью.
— Что там происходит? — кивнула Ленка в сторону окна и, нисколько не интересуясь ответом, снова захлопнула за собой дверь ванной. Петр пожал плечами.
— Ленка, — неожиданно и неизбежно пришло ему в голову.
Петр несколько раз повторил имя, но быстро остановился: Ленка тут же начала таять у него на глазах. Он с ужасом вглядывался в то, что содержала формула ее имени: несколько родимых пятен возле ключиц, на которые он обычно смотрел при разговоре, движение руки, которая возвращает за ухо прядь волос, несколько слов, фраз, каламбуров, которыми они перебрасывались друг с другом, как мячиком, несколько представлений о ее мире (они были знакомы месяца два), ее запах, пара разновидностей улыбок. Все это вспыхнуло перед удивленным взором Петра, точно букет мимозы.
Слово «любовь» он не отважился произнести.
— Идем? — сказала Ленка. Она стояла в дверях уже одетая.
Петр, застигнутый врасплох, быстро собрал родимые пятна, запахи и улыбки, кое-как поскладывал все на свои места, потом поцеловал эту формулу в губы и вслед за ней вышел из номера.