Никто не любит свое тело на этой стадии развития. В двенадцать лет даже девушки выглядят карикатурно. У них вдруг сразу слишком много рук и ног. И такие — повсюду, в них постоянно что-то вспыхивает, что-то развивается, они сбиваются в кучки, нервно хихикают и краснеют. С удивлением смотрят на свои разбухшие груди. Всё это напоминает весну, но весну злую, преувеличенную, ненасытную. Как ужасны школьные классы, захлестнутые тропической лихорадкой, их бурление и набухание, издающие резкие липкие запахи. Все готовится к совокуплению, которому, правда, никто еще не научился.
У тебя тоже был свой кошмар. Твой прекрасный нос стал для тебя настоящим проклятьем, потому что ты считала его слишком большим. Ты могла думать о нем часами, он занимал тебя днями напролет. И нескончаемыми бессонными ночами.
Нос вмешивался в твою жизнь. Расширял зону влияния. Ты стала причесывать волосы, ерошила их, чтобы они стали объемнее. Масса волос должна была нейтрализовать массу носа. Одну прядь ты оставляла спадать на лицо; тебе было плохо видно, но возникало ощущение безопасности.
Ты начала красить глаза. Каждое утро перед зеркалом ты подводила их черным карандашом. И каждый день красилась все больше. Выразительные глаза должны были перебить выразительность носа. Но только нос-обманщик от этого, наоборот, словно вырастал. Не уступал ни на йоту. Оставаясь непоколебимым, он управлял твоими волосами, а теперь еще и глазами. С ресниц у тебя вечно осыпались угольные крошки туши. Ты боялась плакать: твои щеки сразу стали бы черными.
В ту пору ты неустанно что-то добавляла к своему лицу. Все время пыталась изменить его пропорции. Создавала противовесы для носа, ограничивала его. Носила огромные солнцезащитные очки, массивные серьги, все более и более экстравагантные прически. Ты начала курить, хотя тебе это совсем не нравилось. Едва сигарета оказывалась возле лица, едва приближалась к губам, она сразу же отвлекала на себя внимание. Но нос все равно не сдавал позиций. Он управлял твоей рукой, движением, которым ты подносила сигарету ко рту, управлял пальцем, который стряхивал пепел, проник даже внутрь тебя, в твои легкие, которые не принимали дым и откашливали его.
Нос испортил тебе и осанку. Ты держала спину слишком прямо. Разговаривая, все время поворачивала голову так, чтобы нос — ты тренировалась дома перед зеркалом — торчал не так заметно. У людей это вызывало чувство беспокойства и неестественности, и вскоре они заражались им сами (словно бы твой нос, образ большого носа пытался преодолеть границы тела). Многие рядом с тобой приходили в замешательство и начинали нервничать.
Руки и ноги
Это была недобрая пора. Черная пора роста. В четырнадцать ты начала целоваться и по-другому прикасаться к парням, потому что вроде бы так надо. Подростки похожи на механизмы. Целыми днями они делают то, что, по их мнению, им следует делать, и оттого сильно мучаются. Эти их заранее подготовленные бунты, позиции и позы. Эти жуткие вечера с первыми поцелуями, когда два несовершеннолетних лунатика склоняются друг к другу, словно одетые в смирительные рубашки, тяжело дышат, в глазах у них темнеет, они замирают от страха, действительно ли их поцелуи соответствуют инструкции.
Твоего первого парня звали Милан, и ты ужасно перед ним смущалась (нос). Но Милан ничем тебе не помог. Он был болезненно робким и очень изощренно тебя за это наказывал. Милан был чем-то вроде идола: он был похож на солиста одной модной в то время группы, певшего о смерти и страданиях, что очень нравилось юным девушкам. Милан ни о чем не пел, но олицетворял для тебя страдание. Иногда он становился сам не свой и впадал в какое-то жуткое молчание. В зловещую выжидательность. Милан приглашал тебя в кафе и молчал. Вы шли гулять в парк, и поначалу он говорил, даже заметно веселел, но вдруг опять умолкал и застывал. Он молчал так жутко, так вызывающе, что у тебя от этого гудела голова. Вечер, кусты сирени, парк, вдалеке дети на каких-то металлических конструкциях, шаги и хруст гравия под колесами коляски, доносящиеся издалека слова, а перед тобой зловещее, яростное молчание. Как будто свешиваешься через перила над пропастью.
Ваши свидания заканчивались досадой и почти ненавистью. Молодой человек кривил рот, как-то ухмылялся, ты от растерянности тоже ухмылялась. Потом Милан мгновенно становился совсем чужим, прощался с легким презрением и, покачиваясь, удалялся по дорожке парка. Он оставлял тебя в клубах хаоса, которые сам же вокруг тебя и поднял. Наконец, ты в полной растерянности вставала со скамейки и шла вслепую, делая большой крюк, по вечернему городу в сторону дома, где на стене и на дверце холодильника дрожали остатки оранжевого солнца и тени от тюлевых занавесок.