— Нигде, — утомленно ответил Архитектор, и они оба замолчали.
Они сидели на ящиках вместе с рэпером 6482 (и т. д.) и еще парой человек и пили водку. Вид у Архитектора был уставший. Он достал сигарету. Поднял на тебя, сквозь стекло, сонные глаза. Посмотрел на собственную ладонь. И, словно не желая думать обо всех этих линиях, завел разговор о войне, разгоревшейся недавно в какой-то стране третьего мира.
Архитектор сгорбился, выглядел усталым и потрепанным. Дрожащими длинными пальцами он смел с рукава пепел. Он был старый. Ты видела перед собой поседевшего мужчину, опутанного, точно паутиной, собственным интеллектом, увязшего в старательно выстроенной системе, в структуре своей сложной многозначной жизни. Архитектор что-то рассказывал слабым голосом, бродил по третьему миру, по странам, которых никогда не видел и уже не увидит, как бродит по саду, полному засохших кустов, обессилевший подслеповатый садовник.
Он в последний раз посмотрел на тебя, посмотрел на Ондржея. Вытянул было руку, собираясь, наверное, встать и что-то сказать, но потом смиренно ее опустил. Грустно улыбнулся. Словно протянул тебе сквозь стекло твою карту, Анна. Карту, которую он начертил в масштабе один к одному, но которую больше не мог прочесть. Он уже достаточно поработал над тобой. Теперь пора спать.
Ондржей направился в сторону города. И ты медленно пошла следом.
Архитектор видел тебя в последний раз.
В последний раз взглянул на твой лоб.
И увидел на нем себя:
/
ДУКЛА, ДАРКОВ, САЛМ
Что осталось? Люк, заросший лопухом. Бетонная пломба в земле. На ней стоит человек. Стоит, ходит, топает ногой — это как стучать корове по лбу: внутри раздается гул, но ничего не происходит. Сто пятьдесят, двести метров. Истощенное месторождение. Полая гора, выеденная до самого основания. Антрацитовая пустота. И сырость. Асфальт, раздробленный травой. Все погружено в тень. На пропускном пункте торчит куст черной бузины и осторожно зацветает. Бетон, набухшее дерево, с листов жести слезает лак, штукатурка отслаивается и тихо, с легким хрустом падает на землю, будто кто-то ступает по старому снегу. Подтопленный линолеум. В окно пробивается листва, молочная от недостатка света, прорезается, как первый детский зуб.
В его снах что-то пошло не так, они застряли на месте. Слишком много для одного человека, говорит он себе, чересчур много времени, нагромождения ненужных воспоминаний, в которых нужно постоянно наводить порядок, искать в них смысл, вертеть их так и сяк. Руки у него старые и тяжелые. Они лежат неподвижно на коленях, чужие и холодные, словно браконьерски убитые им в лесу. Ладони — точно тарелки. Огромные ладони, испещренные линиями. Грязь, которую уже никогда не отмыть, которая въелась в кожу, старая угольная пыль с тех времен, когда он долбил земную кору. Все прошло. Остались только застрявшие в голове названия шахт. Как будто дети посреди лета, крутящегося, словно винт вертолета, склоняются над колодцем, чтобы туда плюнуть. Названия, похожие на плевки, которые шлепаются об темную гладь: Коблов, Пасков, Лазы, Дукла, Дарков, Салм. Беспозвоночные названия, по ошибке извлеченные из глубин на свет божий.
И надо всем этим — буровая вышка, передатчик пустоты, расползающейся по окрестностям.
Передатчик снов. Воспоминания о темноте: двадцать лет в вентиляционной шахте ада, жара и жажда, уголь как кристаллизованный мрак, неизменно влажные стены, но эту влагу пить нельзя, здесь все ядовито. Ночью он просыпается от ужаса и видит себя словно со стороны: старый шахтер, которому снятся антрацитовые штольни, груды мертвых канареек, слепые лошади, которые еще жеребятами, едва держась на слабых ногах, спустились в шахту и теперь, эволюционно преобразованные темнотой, слепо таращат глазные яблоки и волокут за собой телеги, полные угольных окаменелостей. Потусторонние животные, которых убил бы даже слабый лучик света. В новолуние их выводили наружу на луг, но лошади в панике рвались обратно в штольню, потому что в воздухе не хватало серы.
Он слышит, как где-то в пустоте гулко фыркают ноздри, просыпается и с ужасом вглядывается в ночь, хватается за грудь, дыхание сперло — это внутри него слепые лошади тащат за собой телеги со смолой, оловом и пылью. Он еще чувствует это, в нем еще работают черные асбестовые легкие, набитые тяжелыми металлами. Внизу курить было нельзя, он лежал на спине, мечтая о табаке, и пневматическим молотком, этой стальной иглой толщиной с детскую руку, дробил над головой угольную жилу. Пыль засыпала ему лицо, точно снег в негативе: здесь, внизу белый свет стал черным, внизу все наоборот, и если где-то там, в массиве, свернувшись клубком, спит дьявол, он наверняка чистый и нежный, как ребенок. Посмотри на себя, на остальных: всех меняет эта пыль, всех наполняет, только глаза сохранили свой настоящий цвет — кто вы и что вы? Вы застряли на этой непонятной границе, ваше место не наверху, но и не здесь; существа, которые добывают камни, вы слились с окружающей средой, успешно мимикрировали, вы новый биологический вид, только глаза ваши как пробоины в другой мир; спину твою согревает ядро Земли, ты крошишь планету своим молотком, нет работы хуже, но со временем тяжесть пройдет, со временем ты привыкнешь ко всему, забудь о том, что осталось на поверхности, спускайся глубже. Считаю до трех и ты перестанешь быть человеком.