Вот и сейчас Петр погрузился в раздумья о том, почему недавно он так жестоко обошелся с Ленкой. В холодном молчании поднимался он по склону. Несколько минут назад Анна показала всем снежинку на рукаве и поведала о космическом зернышке, которое могло быть внутри. Петр побледнел. Он вспомнил о другом зернышке, и, словно веер, перед ним развернулся недавний разговор в больнице, в ординаторской, куда Ленка пришла с благим намерением помочь ему скоротать начало тягомотной ночной смены.
Петр стоял у окна и смотрел на закат, комната погружалась в зеленоватые сумерки, в воздухе витал запах дезинфекции. Оба они молчали. Петр разглядел в оконном стекле небольшой изъян — маленький камешек, зернышко нерасплавленного кварцевого песка. Зацепившись взглядом за этот изъян, Петр провел камешком по крыше дома напротив. За спиной сидела Ленка и плакала. Плакала почти беззвучно, слышалось только тихое поскуливание, периодические спазмы в горле и едва различимый хруст носового хряща, когда она растирала по лицу слезы.
Несколько минут назад Петр сказал, что им, наверное, лучше разойтись. Мол, он уже не знает, как быть дальше. Петр сухо требовал от Ленки признания в измене, которой никогда не было. Ленка долго и напрасно что-то объясняла, потом заплакала и теперь, отупев от слез, смотрела, не отрываясь, на линолеум и время от времени шмыгала носом.
Петр в безмолвной ярости мрачно убеждался, что на этот раз все абсолютно серьезно. Ему вдруг показалось, что их отношения похожи на некроз. Напоминают зуд в ампутированной конечности, на который иногда жаловались пациенты с отделения реабилитации. Любовь незаметно и почти безболезненно перешла в сожительство, но они с Ленкой живут параллельно, и в их отношениях нет точек пересечения. Так говорил себе Петр, зная, что лжет, ведь они любили друг друга по-настоящему. Петр стоял у окна, наблюдая за одним особенно некрасивым ребенком, как тот бегает по детской площадке и вытворяет всякие глупости. Петр зацепился взглядом за камешек в стекле, подставил этот изъян ребенку вместо головы и водил им туда-сюда, пока не надоело. Отпустил камешек. Стоял, молчал и чувствовал себя отвратительно. Слушал плач женщины, которую любил на свой невозможный лад. Помирились они, когда уже светало. Утолили свою страсть прямо на столе Петра, а потом спали, крепко обнявшись, под белым халатом на прорезиненной медицинской кушетке.
Теперь же четверо друзей поднимались вверх по склону горы, волоча в себе собственные жизни, и каждый по-своему смотрел на долину, которая простиралась перед ними внизу, вырезанная в известняковом массиве ледяным горным потоком. Вода в реке была прозрачной, зеленоватого цвета, напоминавшего о дезинфекции, и когда Анна утром, стоя на мостике, разглядывала бегущий поток, ей показалось, что струи воды светятся, как фосфор.
Когда они, наконец, добрались до перевала и, переводя дыхание, один за другим осторожно заглянули в бездну, Ленка тоже засветилась.
— Красота! — любуясь видом, воскликнула она с подкупающей непосредственностью.
Петр еле заметно кивнул. Мыслями он находился в другом месте. Где-то в Ленке. «Красота», — повторял он про себя, пока это слово не утратило какой-либо смысл.
Анна тоже кивнула. Она, как и все, видела вокруг и там внизу пугающие пространства, и ее ум, искалеченный строгой прямоугольной геометрией города, тоже счел их прекрасными. Анна вспомнила отца. Задумалась о горных породах, лежащих под ногами, о минералах, которые растворяются в подземных водах, а те потом выходят на поверхность, видела, как эту воду пьют косули и горные птицы, и минералы становятся частью их тел, их костей, движутся по их кровяным руслам, питают их нервную систему. Видела, как разлагается тело животного, минералы снова возвращаются в землю, и круг повторяется.
— Романтика… — вдруг мечтательно произнес Ондржей, не столько имея в виду пейзаж, сколько провозглашая свой жизненный манифест. Анну тут же охватило раздражение.
Как назло, ей неожиданно вспомнился Иоганн Винкельман (она в конце концов выучилась на историка искусства), Иоганн Винкельман был искусствовед, и его лет этак двести пятьдесят назад при виде альпийского пейзажа стошнило от отвращения. Да, Винкельман, человек с изысканным вкусом и чувством прекрасного, представитель старого мира, в котором люди еще умели видеть то, что действительно находится перед глазами. Этот каменный хаос, этот литосферный кавардак был бы ему омерзителен. Анна думала об искусствоведе, которого стошнило от того, что она сейчас видела; переводила дыхание, смотрела в долину на фосфоресцирующий поток, и горы вдруг показались ей безобразными. От избытка пространства у нее закружилась голова. Анна даже почувствовала нечто все больше напоминающее злость. Стиснула зубы. Но потом поняла, что злиться на пейзаж смешно и глупо, и тут же осознала, откуда взялась эта злость.