— Вы что, издеваетесь? — возмущался Мартин, добиваясь, чтобы отпуск соответствовал его представлениям. Женщина за стойкой пожимала плечами и объясняла по-английски, что ведутся некоторые косметические работы, но поделать с этим ничего нельзя. Номера полностью готовы к приему гостей. Она предложила ему другой номер — в противоположном крыле здания, только без вида на море и с отдельными кроватями, но Мартин счел это издевательством.
— Разгильдяи! — кипятился он.
За окном дрожал и колыхался полдень. Курильщики, потные и раздраженные, возвращались в вестибюль под сень кондиционера. Уже почти осень, а все равно такая жара, подумала Сильвия. Она рассеянно разглядывала мизинец у себя на ноге. Некрасиво — наползает на безымянный палец, и ногтя на нем почти нет. Ее телу такой мизинец явно не соответствовал.
— Разгильдяи! — повторил Мартин, как бы подтверждая тем самым свое негодование, но голос его звучал не слишком уверенно.
Сильвия устало подняла голову. Мартин скандалил из рук вон плохо. Злиться у него не получалось. Он был похож на котенка. На грозного щенка. Недовольство было его способом привлечь внимание. Сильвия давно уже заметила, что Мартин совсем не владеет своим телом.
— Ничего не поделаешь, — сказала Сильвия, пожав плечами, и отвела взгляд. Она чувствовала, как где-то внутри нее поднимается смех, но пока этот смех просачивался сквозь все препятствия на поверхность, он очистился и в своей чистоте отразился на лице: сдвинул уголки рта — приподнял и тут же опустил, будто кто-то резко взмахнул длинной веревкой, — так, что ничего веселого эта усмешка больше не означала. Мартин, заметив на лице Сильвии неопределенное выражение, совсем запаниковал.
— Что значит «ничего не поделаешь»? — размахивал он руками. — Мы будем жаловаться! Я буду жаловаться.
Последнюю фразу Мартин действительно почти промяукал. Он был в отчаянии.
— Мне в общем-то все равно, — ответила Сильвия, пожимая плечами.
— Все равно, — совсем слабым голосом отозвался Мартин.
Больше Сильвия ничего не сказала, потому что раздражение Мартина давно уже осыпалось с кирпичей отчаяния, из которых была сложена вся его нынешняя жизнь. Сильвия понимала, что его радость и недовольство — лишь буффонада, транспаранты, которыми он машет, дабы удержать ее внимание. Мартин загораживается ими, как щитом, несмело приближаясь к Сильвии на цыпочках и мяукая. Его радость, равно как и его недовольство, — это просто невысохшая штукатурка; Мартин будто угловой номер, неизменно чем-то выкрашенный, где никто особо не хочет останавливаться.
Сильвия сидела на пляже и злилась. Прячась под зонтиком, она смотрела, как Мартин прыгает в волнах, и не могла побороть отвращение. Она ненавидела Мартина за то, как он плавает. Ненавидела за то, как ходит. Мартин плавал, ходил, всматривался в горизонт, но все это было необязательно. От всех этих, казалось бы, простых действий за версту несло фальшью. Сильвия видела, как Мартин, даже просто прогуливаясь, то и дело замирает, сомневаясь, правильно ли он идет, идет ли он так, как следует ходить. Его поступь, его ноги, опускающаяся наземь стопа, — все словно взывало к публике и одновременно панически ее боялось. Когда вечерами они гуляли по улочкам города, шли в театр или в кино, Сильвия часто замечала, что Мартин, минуя встречную пару (или симпатичную девушку, или симпатичного молодого человека), держится так, будто за ним наблюдают, становится неуклюжим, ступает, сосредоточившись на своей походке, которая тут же сбивается. Естественно, никто больше этого не замечал, но Сильвия прекрасно видела эту судорожность: Мартин размахивал руками, совершенно не попадая в такт своих шагов. Пытаясь совладать с собой, он засовывал руки в карманы, но тут же чувствовал себя скованным и принужденным, вышагивал совсем по-дурацки, мерил шаг, порывался достать руки и снова попробовать их раскачать, но уже не решался. Замечая взгляд Сильвии, Мартин улыбался, но на лбу у него выступали капельки пота, Сильвия же оставалась серьезной.
Впрочем, походка — это было еще полбеды по сравнению со ртом Мартина. Это был уже настоящий кошмар. Сильвия с самого начала заметила, что собственный рот не дает Мартину покоя: он терпеть не мог есть в присутствии посторонних. Ему казалось, будто все за ним наблюдают. Следят, всё ли он правильно делает. Мартин принимал пищу образцово. Просто ужас. Но хуже всего — молчание. Обеды с Мартином в полной тишине. Ужины с друзьями. Ужины с его родителями. Сильвия уже несколько минут старательно разрезала что-то на тарелке и видела, как у Мартина на лбу проступает пот. Как он сражается с едой. Выпрямившись, точно аршин проглотил, он сжимает в руках приборы, тихо и осторожно жует, будто ступает на цыпочках, крадется, как нашкодивший школьник. Стоило Сильвии на это взглянуть, и она не могла больше проглотить ни кусочка. Мартин ел и мяукал про себя. Уставившись на приборы, он осторожно оттопыривал мизинец, проверял взглядом, разрезал еду и страстотерпно жевал. Сильвия смотрит на Мартина и неожиданно поверх ресторанного гула слышит то же, что и он: как впрыскивается на пищу слюна, как дробятся и измельчаются волокна мяса. Мартин знает: то, что происходит у него во рту, никому не слышно, но сама возможность, вероятность этого обнажает его физиологию. Он согласно кивает, отвечает, прикрывая ладонью рот (на лбу капельки), смеется, думает о своем пищеводе, представляет себя учебным пособием на уроке биологии. Это ужасное наказание едой. Наказание телом: Мартин сидит в своем теле, как в тюрьме, под неусыпным присмотром. Запертый в одиночной камере, куда все время заглядывают сквозь смотровое окошко, отбывает пожизненное наказание.