– Что это значит? – не поняла Ирка.
– Это значит «раз»! Ваше «согласен?» тоже было вопросом. Ишь ты, арифмометр собачий! – с невольным восхищением пояснил Антигон. – Зачем вы поклялись, жуткая хозяйка? Не надо ничем клясться! Кто много клянется – тот потом себя клянет!
– Не вмешивайся! Я хочу узнать, что он тут делает! – сказала Ирка.
– Вы что серьезно, хозяйка? Разве можно ему верить? Надует! – возмутился Антигон, выдергивая изо рта кикимора банку. – Эй, ты! Вынь ватные палочки из ушей и слушай меня внимательно! Я сам чуток нежить и вашу породу знаю! Если не то, что ложью пахнет, но хоть тенью лжи – вместо башки у тебя будет расти моя булава. Намек был достаточно тонким?
Хмырь с ненавистью покосился на Антигона и прошипел в лицо Ирке:
– Вы обещ-щ-щали! Я ф-фсе с-с-слыш-ш-шал!
– И мою клятву ты тоже слышал? А чем же я, интересно, клялся? Твоим скальпом? – поинтересовался Антигон, красноречиво покачивая булавой на кистевом ремешке.
Хмырь заглох, устремив на булаву внимательные зрачки.
– Вопрос первый из трех оставшихся. Что ты делал в человеческом мире? – озвучила Ирка.
– Ис-с-скал! Вс-с-се наш-ши пос-с-сланы ис-с-скать! Проч-чесать Верх-х-хнее Подземье! Там внизу ф-фсе з-з-злы, оч-чень з-з-злы! Если не найдем, ф-ф-фсем будет плох-х-хо! Будет бол-ль!
Ирка напряглась. В голосе хмыря, когда он сказал «боль», ей послышался неподдельный страх.
– Что ищут?
– Нам-м-м не с-с-с-казали. Но когда кто-то найдет, он п-п-почувствует и ф-ф-фсе мы поч-ч-чувствуем! Надо оч-ч-чень спеш-ш-шить! Оч-ч-чень, чтобы они подох-х-хли! Не выбрались! – ответил хмырь и замолчал, с необыкновенным упорством продолжая наблюдать за раскачивающейся булавой.
– Последнего вопроса еще не было? «Они подохли и не выбрались» – это о ком? – встревожилась Ирка.
– Не было, – торопливо сказал хмырь.
– Чего «не было»? Ты вопрос-то слышал? – возмутилась Ирка.
Хмырь молчал, торжествующе скалясь треугольными зубами. Ирка запоздало сообразила, что собственный язык вновь усадил ее в лужу.
Еще Бабане внучка казалась ужасно болтливой. На деле же болтливой она совсем не была, а просто имела привычку проговаривать вслух все промежуточные мыслительные конструкции, которые более осторожные люди обычно оставляют при себе.
– Брысь отсюда! – сказала Ирка, отворачиваясь.
Однако хмырь не спешил уходить.
– Пусс-с-сть этот меня развяж-жет! Быстр-р-ро! – потребовал он у Антигона.
– Развяжи его, Антигон!
– Еще чего! Уже бегу! Может, ему еще массаж сделать и пендюкюр на ногах подстричь? Ща ему будет пендюкюр задней ластой с разворота!
– Антигон! Я обещала! – повторила Ирка настойчиво.
– Вы обещали отпустить, но не «отпустить на свободу». А отпустить-то можно и над чаном с кислотой! Э-э? Вроде как и клятву сдержим! – предложил кикимор.
Хмырь перестал скалиться и пугливо заерзал, не отрывая взгляда от булавы. Было заметно, что такие словесные игры ему совершенно не нравятся.
– Антигон! Ну пожалуйста! Очень тебя прошу! – еще раз повторила Ирка.
На этот раз кикимор повиновался. Кривясь, он развязал хмырю руки и хотел отойти, но тут хмырь закатил глазки, подогнул колени и сел на асфальт, бессмысленно таращась бараньими глазами.
– Что с ним? Притворяется? – испуганно спросила Ирка.
Антигон наклонился над хмырем и потряс его за плечо. Потом покосился на болтавшуюся на ремешке булаву и чихнул от удовольствия.
– Не, не притворяется! Маятник! Я качал булавой и его загипнотизировал! Нам повезло! Давайте, хозяйка! Спрашивайте скорее, пока контора вопросов не считает!
– Кто должен погибнуть и не выбраться?
Хмырь ответил не сразу. Казалось, вопрос пробивается сквозь толстый слой песка. Наконец он разжал челюсти и произнес картонным голосом:
– Златокрылые прорвались в Х-х-хаос. Им оттуда не выбраться. Но мы должны найти то, что ищем, первыми!
– Что вы ищете? – вновь спросила Ирка, надеясь на удачу.
Но, увы! Удача, как это уже случалось, повернулась к ней сутулыми лопатками.
– Кто найдет: уз-знает. Другие – нет. Кто будет разнюх-хивать – тому с-смерть! – повторил хмырь.
Внезапно он вздрогнул и бодро, как пружина, вскочил, оттолкнувшись от асфальта ладонями. Глаза перестали быть бараньими. В них запылала обычная безадресная хмыриная ненависть.
Антигон развернул его за плечи и, не удержавшись, пинком столкнул в сток. Оттуда донеслась грязная ругань, стихшая только, когда кикимор швырнул следом подвернувшийся ему под руку кирпич. Лишь этот довод показался хмырю веским.
– Каждому уровню восприятия соответствуют свои аргументы, – задумчиво, точно проверяя эту истину на прочность, озвучила Ирка.
Она стояла на краю стока и слушала, как удаляется хмырь.
Люди творческих профессий обычно делятся на две большие группы. На тех, кто работает запойно, и на тех, кто работает ежедневно. Первых обычно считают внебрачными детьми муз, лишь для маскировки имеющими общегражданский паспорт, а вторых осуждают, как напрочь лишенных всяческого дара. Еще бы, где это видано, чтобы вдохновение приходило каждый день в одно и то же время и, оставляя в прихожей зонтик и ботинки, робко садилось на стульчик. Куда проще ожидать такого постоянства от насморочной и болтливой тетушки Графомании.
Поначалу Эссиорх причислял себя к первой группе и, нацепив на спиннинг морковку, терпеливо отлавливал Пегаса. Однако Пегас ловился как-то очень нерегулярно, и мало-помалу Эссиорх стал сторонником каждодневных последовательных и ровных усилий.
Всю зиму и начало весны он старался рисовать ежедневно, тем более что сезон был не байкерский, и мотоцикл стоял у него в комнате, постепенно завешиваясь всевозможной одеждой.
– Талант у меня маленький, и если я не буду раздувать его искру каждый день, он того и гляди погаснет, – сказал он как-то Корнелию.
Трезвое суждение о себе – единственная основа внутреннего роста. Его стартовая площадка. Другой нет и не будет. Чтобы вытащить из грязи увязшую машину, необходимо поставить домкрат на что-то твердое и незыблемое.
Корнелию тоже были известны эти азы. Он зевнул и, присев на корточки, почесал спину о ручку балконной двери. Племянник Троила вечно изобретал нестандартные движения. А сейчас у него к тому же зудели лопатки. Порой пытались прорезаться крылья, а летать в человеческом мире было особенно негде. Не над Москвой же, путаясь в электрических проводах.
– Искру таланта раздуваешь? Га-га! А ты бензинчику в него плесни! Вообрази себя, к примеру, безнадежно влюбленным, непонятым или там всеми покинутым. Кто-то мне говорил, что саможаление очень помогает творческому копушеству, – посоветовал Корнелий.
Эссиорх подошел к боксерской груше и несколько раз без силы клюнул ее левой рукой. Костяшки на руках у него были сбиты. Чаще всего это случалось, когда руки увлажнялись под защитными бинтами, а удары приходились вскользь.
– Я плохой страж, неважный художник и посредственный мотоциклист. Я пытаюсь быть всем сразу, но у меня получается быть только последовательным неудачником.
– Не скромничай! Мотоциклист-то ты не посредственный! – обнадежил его Корнелий.
– Ты просто не видел других. Слишком много талантов – почерк дилетанта. Кареглазов, к примеру, даже акварелей теперь не пишет, говоря, что нельзя размывать талант. А ведь чувство цвета у него прекрасное. Я по старым его работам это знаю.
– Ну-ну, – заявил Корнелий. – Не надо уныния! На то и правила, чтобы превращать их в сплошные исключения! Я вот, например, красив и умен. И флейту выхватываю так быстро, что потом совершенно не знаю, что с ней делать. Хорошо еще, если суккуб какой попадется.
Когда Ирка, прихрамывая, всё же добралась до Эссиорха, Корнелий где-то пропадал. Эссиорх же сдвигал к окну мольберт, ловя освещение. Ирка могла часами сидеть рядом и смотреть, как он рисует. Порой она и сама бралась за кисти, но у нее не хватало терпения.