Георг фон дер Габеленц
Картина Джемса Аббота
В 1890 году в Париже на художественной выставке появилась картина, которая не только привлекла внимание публики, но и возбудила удивление; картина была подписана именем Джемса Аббот. Я хорошо знал этого художника, мы с ним вместе занимались в Риме и одновременно, даже рядом, писали морской залив в Неаполе. Но в то время, как я продолжал заниматься пейзажами, Аббот, вследствие своего непостоянного характера, перешел сначала на портретную живопись, потом на жанровую и наконец увлекся весьма фантастичными композициями, напоминающими произведения художника Гоиа. В Джемсе Абботе соединялись и бурный темперамент Бёклина, и мрачное настроение испанца Рибейра, и что-то художника Гогарда, соотечественника Аббота. Но так как Джемсу Абботу не доставало того оригинального юмора, которым обладал Гогард, то в произведениях его чувствовалось всегда что-то тяжелое, странное и даже невероятное. Мы, художники, все искренно жалели нашего товарища, искусство которого приняло такое необыкновенное направление. Аббот обладал громадными техническими познаниями, но при этом он никогда не был в состоянии передать что-нибудь вполне ясно, вполне определенно. Необузданная нервность видна была во всех его произведениях, что портило общее впечатление.
Я думал, что хорошо знаю своего друга и что никакому его произведению я не в состоянии больше удивляться. Однако, картина, выставленная в Париже и возбудившая такой интерес публики, привела и меня в полное недоумение. Не только сюжет картины привлекал внимание публики, — на всех больших выставках бывают картины, оригинальные по содержанию, — она поражала всех необыкновенным, неестественным освещением главного лица.
То была голова молодой девушки, лет 16-ти или 17-ти; казалось, что девушка готова сейчас выйти из окружающего ее мрака, в котором ее удерживала какая-то сверхъестественная, неведомая сила. Вся картина была написана в прозрачных тонах. Всмотревшись хорошенько в эту девушку видно было, что художник достиг особенного искусства в изображении ее голубых глаз. Он завязал ей глаза газовой повязкой, прикрывавшей также и виски, но не препятствовавшей вместе с тем видеть выражение такого ужаса и такой мольбы, что зритель не мог оторваться, не мог отойти от картины. На белой шее девушки чуть виднелась узенькая, красная, как бы светящаяся полоска. Все остальное тело ее было в тени. Светло-серые пятна, разбросанные по всему темному фону картины, издалека походили на человеческие головы, надвигавшиеся со всех сторон на девушку. Она хотела, но не могла от них уйти, как от страшных, надоедающих снов. Какое-то невидимое освещение бросало голубые, бледные, туманные рефлексы на целую толпу черных фигур, едва вырисовывавшихся в этом мраке. На заднем плане картины были два сводчатых окна: светлые края окон довольно резко выделялись на черной стене. Впрочем, все эти подробности можно было заметить только при более продолжительном и внимательном рассматривании картины. Ясно же выделялась только бледная голова девушки; ее завязанные глаза точно светились необыкновенным, захватывающим выражением. Тут же в зале было, конечно, много других хороших картин, но все останавливались и смотрели главным образом на эту девушку и на ее глаза, умоляющий взгляд которых чувствовался сквозь газовую повязку.
Выставочная комиссия распорядилась поставить стулья перед картиной Аббота, и с утра и до вечера публика сидела перед этим оригинальным холстом, стараясь угадать и понять идею, повидимому, сумасшедшего художника. Аббот не дал своему произведению никакого названия, в каталоге оно значилось просто „фантазия“. Таким образом каждый мог думать и предполагать, что ему хотелось, и многие решили, что Аббот просто хотел изобразить больную, сумасшедшую женщину. Меня лично такое объяснение не удовлетворяло, но и я, как другие, не был в состоянии попять оригинальной мысли автора заставившей его написать такую картину.
Вскоре я уехал из Парижа на остров Уайт, чтобы воспользоваться в Шэнклине морскими купаньями и хорошенько отдохнуть от работы. Китайский гонг гостиницы, в которой я остановился, прозвонил к обеду; дамы и мужчины стали собираться в отель. Они шли с морского берега прямо на веранду, обросшую виноградом, и здесь небольшими компаниями размещались за отдельными маленькими столиками. Я сел тут же, на веранде. Как раз напротив гостиницы виднелась длинная, деревянная дамба, оканчивающаяся небольшим павильоном в швейцарском стиле. Я молча любовался красивой, голубой поверхностью моря; то тут, то там мелькали пароходы и парусные суда.