Знаешь, что еще скрывалось за этим? Вожделение.
Не в том смысле, в каком это слово понимает мир и воспринимают люди. Наверное, это было вождение, каким его воспринимают растения, высокие папоротники, ароматные лианы, жирафы или серафимы. Быть может, такого рода вожделением обладают и писатели. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что он не был безумцем - он просто был полон вождения. Его вождение провоцировал мир, ткань мира: слово и плоть, голоса и камни, всё, что существует, что осязаемо, но смысл его и сущность постичь невозможно. Когда он говорил вот так, был столь серьезен, как люди в постели после оргазма, когда лежат с закрытыми глазами. Да, милый... Примерно так.
Но это было не тупое молчание, словно у него пусто в голове. В смысле, ты тоже можешь прекрасно слушать, когда играешь в своей группе, бас-саксофон, осматриваешь бар так серьезно, и этот твой профиль греческого божества...Но сколь бы божественно ты ни выглядел в своем белом смокинге, по твоему лицу я вижу, что ты просто слушаешь, ни о чем другом не думая. Он слушал так, словно слышит что-то еще. Он мог слушать очень внимательно. Мог слушать так, как другие люди кричат. Это был грустный мужчина.
Я никогда не уставала его слушать. От этого приятно кружилась голова, словно слушаешь музыку. Но я не уставала от того, как он слушал. Потому что нужно было его слушать и внимательно вслушиваться в то, что он не говорит.
Мне никогда не удавалось угадать, о чем он думает в такие мгновения. В мгновения, когда он вдруг начинал говорить о жирафах или о чем-то подобном, а потом вдруг умолкал, я чувствовала, что истинный смысл того, что он хочет сказать, заключается в желании открыться. Но когда он начинал слушать, улетал от меня очень далеко.
Это меня удивляло и немного пугало. Он был - словно герой сказки, у которого был колпак из тумана и который внезапно становился невидимкой. Он исчезал, слушая. Вот он со мной, хрипло бормочет что-то, что я не понимаю, а вот он уже улетел, как-то так, очень далеко. В этом не было никакой грубости. Я никогда не чувствовала себя оскорбленной, если он переставал со мной разговаривать. Отнюдь! Я чувствовала, что он делает мне комплимент, желая разделить со мной свое молчание.
Тебе хочется узнать, о чем это он так хорошо молчал? Так напряженно и последовательно? О, милый, ты задаешь такие трудные вопросы!
Я ни на секунду подумать не могла, что могу сунуть нос в его молчание.
Но иногда проявлялись признаки того, что творится в его душе, и я начала понимать. Когда я его встретила, он поставил перед собой цель - задушить в себе писателя. Готовился к этому тщательно и систематически. Он был - словно убийца, готовящийся совершить убийство, или заговорщик, который скорее примет яд, чем выдаст свою тайну. Или, скажем, миссионер в ужасе при мысли, что он выдаст священную заповедь враждебно настроенным дикарям. Он скорее умрет, чем это сделает.
Попытаюсь объяснить, как я мало-помалу начала его понимать.
- Грех - это вид искусства мелкой буржуазии, - как-то раз походя сказал он.
Обычно, произнеся нечто подобное, он стучал по своей лысине, как фокусник стучит по цилиндру, чтобы оттуда вылетел голубь. Потом он попытался объяснить это свое мнение. Сказал, что для мелкого буржуа, плебея, иными словами, грех - то же самое, что для художника - видение и созидание. Но художник - больше, чем плебей. Он хочет сформулировать некое скрытое послание, потом - воплотить его в слова, нарисовать или написать музыку: что-то, что обогощает жизнь.
Такие вещи - вне нашего понимания, милый.
Он рассказал мне, как фантастические идеи рождаются в голове грешника, как грешник взвешивает возможности - убийца, генерал, государственный деятель - неважно, а потом, словно художник, охваченный вдохновением, осознает свою идею, мгновенную, как молния, с мастерством и изобретательностью, от которых захватывает дух. Как он совершает преступление - этот свой ужасающий шедевр. Был один русский писатель - не надо морщить лоб, милый, это испортит твой прекрасный мраморный лоб, и его фамилия в любом случае не имеет значения, я и сама ее забыла. Вижу, как ты начинаешь сердиться, когда я заговариваю о писателях. Ты их действительно не любишь. Но, как бы то ни было, мой лысый друг сказал, что был русский писатель, который написал роман про убийство. Так что, продолжил мой друг, вполне возможно, русские хотят совершить убийство. А вот он не совершил, потому что был плебеем, а не писателем. Вместо этого он об убийстве написал.