Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.rulit.me
Свист.
По тёмному дому гуляют сквозняки, тихо переступая мягкими, прозрачными лапками по скрипящим половицам. Призрачный голос дождя ехидно шепчет оконным стёклам об обещании, которое когда-то дали эти губы, что отражаются сейчас в поверхности зеркала, висящего на стене. Бледное и щуплое отражение мальчика со сжатым в молчании ртом. За последние пять лет он, кажется, не изменился ни на йоту, как и его имя – Кевин. Если бы был жив, Дэн наверняка сказал бы, что: «Мелкого нам эльфы подкинули, не иначе», - и снова вернулся бы к своим обожаемым свиткам и папирусам, переводом которых просто бредил. Кевин иногда даже начинал ревновать этого зануду к его бумажкам. Бюрократический идиот – свалил в астрал, а Кевин даже не успел взять с него ответную поруку – чтобы тот вернулся когда-нибудь обратно, всё равно как, и в каком виде. Просто не представлял, как можно было превратиться из Гойи в Ренуара, живя в одиночку в этом обшарпанном, старом доме, хранящем остатки застывших в пыли воспоминаний. Со смертью Дэна он разучился рисовать счастливые сюжеты и пользоваться яркими красками. Сколько раз он поднимал руку к холсту, но каждый раз вместо освежающих, как дующий с моря бриз картин, на него со всех углов холста лезли, цепляясь за волокна ткани, отвратительно-тёмные и по-смоляному тягучие монстры. В связи с этим почти на год он бросил живопись, боясь даже прикоснуться к кистям и краскам, словно они были пропитаны ядом, способным убить в одно мгновение.
***
Дэн был моим другом детства. Мы общались чуть ли не с самой моей колыбели – он был старше на пять лет. Помимо своей увлечённости иностранными языками и историей, Дэн питал слабость к рисованию. Ему нравилось смотреть, как я вывожу на альбомных листках странных животных и несуществующих в реальном мире монстров, которые жили лишь в моих ночных кошмарах. Сам Дэн рисовать никогда не умел, хотя и пытался. С его подачи, я, собственно, и начал заниматься живописью, даже поступил в художественную школу, где пытался с неловкостью новичка усвоить основы композиции, рисунка и искусства цвета. Тогда это было основным источником моего детского счастья – видеть вспыхивающий, подобно ярким искрам, восторг где-то на самом дне зелёных глаз, когда он с поистине заразительным азартом, положив темноволосую голову на руки, наблюдал за моей работой.
- Знаешь, твои рисунки мне напоминают росписи со стен древних пирамид, - будучи двадцатилетним, как-то сказал он, глядя, как я извожу последний карандаш, запечатляя гуляющих по берегу реки людей внизу. Мы сидели на раскалённой после жаркого июньского дня крыше. Я то и дело ёрзал, поскольку всегда отличался крайне чувствительной к температурным воздействиям кожей. Дэниэл же, закатав рукава рубашки выше локтей, умиротворённо жмурился, как сытый кот, то на закат, то на лежащий у меня на коленях альбом.
- Хочешь сказать, такие же примитивные? – хмыкнул я, вроде бы оскорбленно.
- Балда, - спокойно сказал он и легонько стукнул меня кулаком по макушке. Вышло довольно ощутимо – рука у друга тяжёлая, как камень. – Я имел ввиду, что мне нравится, когда ты изображаешь счастье. Мне нравится, как ты видишь его.
- А как я вижу его? – поинтересовался я, откладывая работу в сторону, притягивая сбитые колени к груди и глядя на Дэна.
- Это сложно объяснить…- он почесал затылок и вздохнул: - Очень основательно, правдиво…- бросил задумчивый взгляд на расцвеченных акварельной радугой людей на рисунке, - Как видят дети. Или те, кто посвятил себя видению за пределами физики.
- Ну, это ты загнул, - засмеялся я, - Я всего лишь рисую, чтобы…
… чтобы видеть твою радость.
Но этого я, конечно же, не сказал. Может быть, потому что волновался. Я всегда почему-то волновался в присутствии Дэниэла. И никогда не мог понять это чувство: страх, ожидание, быть может – опасение, что надо мной посмеются… Понятия не имею. Но каждый раз у меня внутри словно натягивалась тетива – до почти музыкального звона.
В такие моменты я чувствовал себя почти счастливым.
- Но твои монстры… откуда они? – спросил он, листая альбом. Десятки мрачных, словно истекающих холодными, густыми и странно-гнилостными цветами чудища и ядовитые растения инфернальных оттенков – их было куда больше, чем импрессионистских пейзажей и портретов тех людей, моментов, с которыми мне доводилось встречаться по жизни.
- Из снов, - коротко ответил я. – Ещё, когда становится не по себе…тоже. По-разному.
Дэн молчал. Он всегда молчал, когда ему было нечего сказать, или когда всё уже было сказано. Но по его лицу я читал: «Меня это пугает».
- А что – тебе не нравятся мои домашние зверушки? – с усмешкой спросил я, глядя на странно потемневшую зелень радужки. Дэна передёрнуло. Его всегда коробило, когда я говорил подобным ехидным тоном.
- Меньше, чем остальные, - подумав, ответил он. А после поморщился и добавил: - Честно говоря, я их ненавижу. Настолько же, насколько люблю твои «счастливые картины».
Честно. Дэниэл всегда был убийственно честен, если не молчал. И я до сих пор не мог решить – нравится мне это или нет.
- Раньше ты не рисовал таких, - сказал он, колупая ногтем краску на крыше.
- Раньше… - начал было я, но после передумал, - Это было раньше. – почему-то я никогда не мог заставить себя сказать то, что действительно думаю, хотя и знал, что Дэн меня не осудит. Но…не мог. И он тоже, по всей видимости. Словно два зеркала, отражающие друг друга. Если молчал один, то затыкался и другой.
***
…Раньше я не думал о том, что ты можешь умереть. Что люди вообще имеют такое свойство – умирать. Переставать функционировать, а затем медленно разлагаться в виде гниющей биомассы.
О смерти я стал задумываться после того, как увидел во сне мёртвого друга. Не было ни крови, ни ужасных чудищ – он просто неспешно уходил, с каждой секундой удаляясь от меня всё дальше и дальше. И я не мог догнать его, сколько ни пытался. Монстры, что позднее нашли своё отражение на бумажных листах – это визуализированные и облачённые в форму вспышки тех горьких, смертоносно разрушительных эмоций, которые я испытывал во сне.