Эрих тем временем прибежал в кухню. Около нее еще бродили "мусульмане", надеясь, что, может быть, теперь, после отбоя тревоги, все-таки раздадут остатки похлебки. Но дверь была на запоре. Писарь замолотил в нее кулаками. Изнутри послышался голос Беа:
- Уходите, сколько раз вам говорить, что раздачи больше не будет!
- Это я, писарь! - крикнул Эрих. - Беа, слышишь?
По бетонному полу, удаляясь, простучали деревянные башмаки.
- Эй, Беа, отвори, я спешу! - заорал писарь так громко, что у него заболело сшитое горло и он раскашлялся.
В кухне что-то делали, но писарь не знал что. Потом опять послышались шаги, и кто-то отодвинул засов. Это был сам Лейтхольд. Он сверкнул на писаря ехидным стеклянным глазом.
- Was gibts, Mensch? нем.)>
Писарь вытянулся в струнку и передал распоряжение Копица. Мол, прибывает новый транспорт и герр рапортфюрер просил вас немедленно...
- У нас еще не закончена уборка, - проворчал Лейтхольд. - Вот запру девушек и приду. Так ему и передай.
"Если этот недотепа воображает, что заключенный побежит с таким ответом в комендатуру, чтобы его там изругали, он сильно ошибается", подумал писарь и прохрипел:
- У меня еще несколько срочных поручений, я не сразу попаду в комендатуру. Поэтому было бы лучше, если бы вы... Герр рапортфюрер сказал, что дело очень спешное...
- Hau ab! Здесь: Заткнись! (нем.)> - с необычайной резкостью гаркнул Лейтхольд.
Эрих поспешил дальше, размышляя, в чем дело. Что-то здесь нечисто. Может быть, у придурковатого кюхеншефа шашни с Беа? Хорсту это было бы интересно, рассказать, что ли, ему об этом?
Вернувшись в контору, Эрих тихонько сказал Бронеку:
- Следи из окна за женской калиткой. Сейчас Лейтхольд проведет через нее несколько девушек. Мне нужно знать, сколько их было. С меня четверка хлеба!
И он побежал в лазарет, чтобы уладить неприятное дело с дантистом. Имре, наверное, будет ругаться, но остальных врачей мы порадуем вестью о том, что завтра они уже не идут на внешние работы и лазарет получит два новых больничных барака, которых давно добивался Оскар.
* * *
Застегнутый на все пуговицы Лейтхольд вошел в комендатуру, вытянулся, поднял руку, гаркнул "Хей...тлер!" Он чувствовал себя как-то необычно бодро, в его вдоль и поперек изрезанном и сшитом теле словно ожили веселые, подвыпившие чертенята. Никогда он не был таким юным и гибким, ему даже хотелось петь. С высоты своего роста он глядел на плешивого, толстошеего Копица в теплой тельняшке и рубахе, который, скинув подтяжки, развалился за столом. И это его начальник! Этот неудачливый мелочной торговец хотел поучать его, как обращаться с "номерами". Этот потный лавочник намеревался давать ему житейские советы и треть всего накраденного!
Лейтхольд стоял навытяжку и незаметно вытирал о брюки ладони своих вытянутых по швам рук. Стереть бы с них следы рукопожатий этого недостойного нациста.
- Ты был занят, а? - сказал Копиц бодро. - Садись, устраивайся поудобнее.
- Я постою, герр рапортфюрер. Ты вызывал меня?
Копиц поднял взгляд - он заметил необычный тон своего помощника - и продолжал невозмутимо:
- Садись, приятель, разговор будет долгий.
- Пожалуйста, - оказал кюхеншеф, неловко подтянул к себе стул и сел.
- Слушай-ка, Лейтхольд, вот какое дело. Тот транспорт, что находится сейчас на станции, должен был прибыть на сутки раньше. Ты ведь это знаешь?
Лейтхольд едва кивнул.
- Да что с тобой? - Копиц снова взглянул на его стеклянный глаз. - Ты чем-нибудь озабочен?
- Да, - был ответ. - Не понимаю, почему ты запретил мне раздать остатки похлебки после отбоя тревоги.
Копиц наморщил лоб.
- Согласно инструкции, после десяти в лагере должен быть полный покой. Не устраивать же тут... Мало тебе было безобразия до налета?
- Люди были голодны, и...
- Люди? - прервал его рапортфюрер, но, вспомнив, что предстоит разговор на деликатную тему, снизил тон. - Не будем говорить об этом, приятель. Ты новичок в нашем деле, а я старый, опытный дядюшка Копиц. Оставь эту похлебку на завтра, будет экономия. А?
- Похлебка скиснет, - упрямо возразил Лейтхольд.
- Ну и что ж? Разбавишь ее свежей, будет незаметно. Но, черт подери, не для этого я тебя звал, у нас есть совсем другое дело. С чего я начал?.. Ах да, так вот, этот новый транспорт. Он, как видишь, опоздал на сутки. Теперь представь себе, что там, наверху, никто не знает об этой задержке, и нам уже с утра полагается рацион на всех прибывших. Тысяча триста человек это триста двадцать буханок хлеба плюс тридцать девять кило маргарина и тысяча триста литров похлебки... Соображаешь? Чистый доход, можно все запросто положить в карман. Я тебе в связи с этим расскажу анекдот. Сынок лавочника спрашивает: "Папаша, объясни мне, что такое честность?" - "А вот что, сынок, - отвечает тот. - Представь себе, что покупатель вместо десятки дал мне по ошибке сотню, повернулся и ушел. Вот тут-то и возникает вопрос о честности: сказать об этом мамаше или не сказать?"
Копиц рассмеялся и уставился на Лейтхольда: понял ли тот и почему не смеется? Но кюхеншеф сидел перед ним, вытянувшись, как палка, и не улыбнулся, хотя бы из вежливости.
- Я тебе объясню, - продолжал рапортфюрер снисходительно. - У этого лавочника очень строгая жена, понял? И вот его сынок спрашивает: "Папа, что такое..."
- Честность! - подхватил Лейтхольд. - Я хорошо слышал.
Копиц поднял брови.
- Что с тобой, приятель? Отличный анекдот, а ты... Покупатель дал сотню вместо десятки, и вот возникает вопрос...
- О честности, - ледяным тоном повторил Лейтхольд.
Копиц отодвинулся от стола и встал.
- Шарфюрер, приказываю тебе сказать, что с тобой такое. Мне совсем не нравится, как ты разговариваешь.
Лейтхольд тоже встал. Он медленно выпрямился и одернул френч. Его стеклянный глаз глядел куда-то поверх Копица, на портрет фюрера, но зрячий с насмешливым упрямством уставился на нос собеседника.
- Мне тоже кое-что не нравится, и я тебе скажу что, герр рапортфюрер. Прокисшую похлебку я раздавать не стану. По правде сказать, прежде у меня было довольно туманное представление о концлагерях. Но я видел однажды фотоснимок ворот бухенвальдского лагеря, и на них была крупная надпись: "Jedem das Seine" нем.)>. Это справедливый принцип. Пайки заключенных и без того малы, да еще часть их прилипает к другим рукам, это ты сам отлично знаешь. Из того, что остается, мы варим похлебку, и даже ее я не могу раздать целиком? Или, может быть, я должен спокойно смотреть, как моих кухарок поубивают голодные люди, которые не получили того, на что они имеют право?