Пламя костра пожирало ветки, трескаясь на языке забытых рун. Каждый хруст дров отдавался эхом в моих висках, будто огонь пересказывал древние проклятия. Дым вился сизыми змеями, цепляясь за плащ Миали, но она не шевелилась. Сидела ко мне спиной, неподвижная, как изваяние, а её тени — чёрные, густые, словно выжатые из самой ночи — вились вокруг, то сжимаясь в петли, то расползаясь паутиной. Иногда они принимали формы, от которых холодела спина: то детскую руку, тянущуюся из пламени, то рот, шепчущий на языке, который я когда-то понимал.
«Луна любит прятать лица», — вспомнилось мне. Колода дрогнула в кармане, и краешком глаза я заметил, как карта с полумесяцем — та самая, что всегда выскальзывает, когда Миали рядом — легла поверх «Верховной Жрицы».
Шеон пытался приковать себя к дереву «для веселья», а Пит, наконец допив флягу, заснул с открытым ртом.
— Ты хочешь спросить у Верховной Жрицы, — Дэфа уселась рядом, её коса легла мне на плечо. — Но боишься, что ответ сожжёт тебя.
— Ответов нет, — я развернул колоду. «Верховная Жрица» выпала первой. — Есть только… намёки.
Карта вспыхнула. Воздух сгустился, и Жрица материализовалась у воды. Её серебряные одежды сливались с туманом, ключ в руках светился ядовитым зелёным.
— Ты призвал меня, хотя запрещал, — её голос звучал как скрип пергамента.
— Кто я? — спросил я напрямую.
Она замерла. Туман из её рта потянулся ко мне, образуя буквы, но они рассыпались, едва возникнув.
— Ты… — Жрица схватилась за горло, из глазниц хлынул чёрный дым. — Выше… их…
— Выше кого? — встал я.
Она указала на небо. Туман сгустился в фигуру — нечто с крыльями и сотней глаз. Затем образ рухнул, превратившись в карту «Императора».
— Они… боялись тебя. Потому стёрли… — её тело начало распадаться.
— Стёрли что? Мою память? Имя?
— Всё.
Жрица исчезла. На песке остался ключ, покрытый инеем.
Шеон, до этого молча наблюдавший, прыгнул к ключу:
— О, блестяшка! Можно я…
Ключ вонзился ему в ладонь, превратившись в червей. Шеон захохотал, размазывая гниль по лицу:
— Щекотно!
Миали оттащила его за цепи, тени обожгли плоть.
— Это предупреждение, — прошипела она. — Не трогай то, что принадлежит ему.
Дэфа подняла ключ, теперь снова холодный металл:
— Он не для нас. Только для Господина.
— Ты выше их, — Дэфа ловила ветер рукой. — Но что это значит?
— Что мне некому молиться, — ответил я.
Миали сжала мою руку:
— Мы — твоя молитва.
— Господин! — Шеон дёрнул цепь, обмотанную вокруг дубового сука. Звон железа разрезал тишину. — Дай угадаю: если я прикуюсь здесь, утром меня заберут лесные духи? Или… — он лязгнул наручниками, — это станет новым модным украшением?
Его смех прозвенел слишком громко, слишком нарочито. Он всегда так делает, когда хочет заглушить тишину — или мысли. Рукава его рубахи были закатаны, обнажая шрамы в виде петель, словно кто-то развлекался, рисуя на его коже виселицы.
— Духи предпочтут Пита, — пробормотала Миали, не оборачиваясь. Её тени потянулись к огню, сливаясь с дымом. — Он жирнее.
Пит, растянувшийся у колеса телеги, хрипло захрапел в ответ. Пустая фляга валялась рядом, а из полуоткрытого рта капала слюна, растворяясь в пепле.
— Ску-у-учно! — Шеон швырнул в него кость, выуженную бог знает откуда. — Эй, бард! Спой про любовь и смерть!
Тень Миали метнулась, как кнут, выхватив кость из воздуха.
— Не буди.
— Но он же…
— Не буди.
Её голос зазвучал иначе — низко, с лёгким звоном, будто где-то в горле звякнуло стекло. Шеон замер, впервые за вечер замолчав. Значит, сегодня тени говорили с ней громче обычного.
— Ты видел? — Дэфа упала рядом, её коса блеснула в темноте, как рассечённая молния. — Вода в озере… она не отражает звёзд.
Я кивнул. Даже луна — полная, жирная, как глаз демона — не оставляла бликов на ртутной глади. Лишь наш костёр дробился в чёрной воде, словно кто-то под поверхностью ломал свет на осколки.
Шеон дёрнул цепь снова, на этот раз откровенно назло.
— Может, я прыгну, проверю глубину? — он высунул ногу над обрывом.
— Прыгай, — Дэфа провела лезвием по воздуху, оставляя за собой трещину-молнию. — Я отпраздную твою смерть вальсом.