========== Полудохлые котятки ==========
Иногда я начинаю думать, что, может быть, Брайану уже ничем не удастся меня удивить. Порой я чувствую такую с ним связь, так настраиваюсь на каждую его мысль, каждое слово, каждое выражение лица, что мне кажется – вот оно! Вот тот миг, когда дым рассеивается, зеркала исчезают, цилиндр фокусника пустеет – и остается только Брайан. Чистый, незамутненный Брайан.
Это вроде как с теми дурацкими стереокартинками. Если долго вглядываться в узор, вдруг увидишь плюшевого щеночка. Или грустного клоуна, или уродливый пейзаж. Вот так и с Брайаном. Он вдруг словно неожиданно проступает из ниоткуда - настоящий Брайан. Порядок среди хаоса, зерно истины в средоточии чепухи. К тому же он в тысячу раз красивее любой стереокартинки в мире. Ну и, конечно, тут-то я и начинаю думать, будто вижу его насквозь. Будто по-настоящему его понимаю.
А он в ответ берет и вытворяет что-нибудь совершенно неожиданное, ничем не объяснимое и настолько невъебенно странное, что вся картинка тут же рушится. К моему полнейшему замешательству.
За годы я уже должен был бы научиться предсказывать его поступки. Но хрен там было. Он постоянно меня удивляет – иногда в хорошем смысле, а иногда и в плохом. Но как бы то ни было – это всегда происходит неожиданно.
Не верьте плюшевым щеночкам! Нужно, наверное, такую татуировку себе сделать.
У нас с ним как раз был период кристальной ясности, полного взаимопонимания и чуть ли не ментальной связи, когда он вдруг решил сбежать.
Это случилось в начале июня. Прошло уже почти три месяца с тех пор, как он потерял работу, и я прекрасно видел, что он начинает дергаться. Мы все еще играли с ним в эту игру мы-вдвоем-против-всего-мира, и, как мне казалось, несмотря на нервозность, он был счастлив. У нас не было денег, не было мебели, и половину своего гардероба он продал на Ебей, чтобы расплатиться с долгом по кредитке. И эйфория от одержанной победы вроде как начала понемногу рассеиваться, растворяться в бытовой суете. Наверное, можно было сказать, что нас накрыло похмелье. Я просыпался среди ночи и видел, как он слоняется по лофту туда-сюда, ходит и пьет, ходит и пьет. И курит. И трет ладонями лицо.
Потом он вдруг принялся изучать автодорожные карты. Это началось после того, как Майкл вернул ему машину. К слову сказать, с двумя вмятинами на двери и с царапиной на капоте - брюзжание по этому поводу мы, наверное, теперь до конца жизни будем слушать.
Брайан начал раскладывать на столе атласы – как раньше поступал с бумагами по работе – и оранжевым маркером вычерчивать там какие-то маршруты. Но когда я спрашивал его, что это он такое делает, он только бурчал себе под нос что-то типа «провожу исследование». Притом голос у него был такой, что становилось совершенно очевидно – он ничего мне не расскажет, пока сам не захочет. Что, в принципе, могло означать и «никогда». Да я, впрочем, и не возражал. Я давно уже понял, что ему необходимо личное пространство. Парочка секретов и все такое. И я нормально к этому относился, если только речь не шла о чем-нибудь огромном. Или крайне важном.
Но карты… карты меня нервировали. Они очень меня нервировали, и как-то вечером, когда заверещал телефон и какой-то сердитый педик, звонивший из очень шумного и многолюдного места, попросил позвать к трубке «мистера Кинни», я сразу понял – вот оно. У меня в животе тут же возникло то странное ощущение, что появлялось всегда, когда в картинке с Брайаном происходили какие-то особо пугающие изменения. Чувство, будто земля уходит у тебя из-под ног. Будто на полной скорости несешься вниз с крутого холма.
Я сказал этому парню, что Брайан ушел, и что я не знаю, когда он будет. А он в ответ назвал мне какую-то нелепую фамилию и телефонный номер, а затем, наконец, выдал законное обоснование моим истеричным дурным предчувствиям. Он сказал, что решился снять лофт и попросил передать мистеру Кинни, чтобы тот связался с ним как можно скорее и сообщил, какого числа можно будет въехать.
Я записал сообщение в альбоме, изо всех сил стараясь, чтобы моя гребанная рука не затряслась и не принялась бессмысленно чиркать по всему листу – такое еще случается, когда я сильно расстроен. Когда он, наконец, положил трубку, я с силой швырнул телефон через всю комнату. Но он приземлился на кровать, и потому успокоительного грохота не последовало. Тогда я развернулся и с размаху пнул ногой стенку. Это кстати было чертовски больно!
Я страшно взбесился. Но потом решил, что веду себя бессмысленно. Нечего тут истерить, как жалкая сучка. Что мне нужно – так это придумать план. Составлять планы вообще очень полезно – помогает не разреветься!
В общем, я начал собирать вещи. И разрабатывать план.
У Дафни до сих пор еще хранилось кое-какое мое барахло. Так что, я подумал, может, она пустит меня обратно. Если я буду брать двойные смены в кафе, я даже смогу платить ей за месяц вперед.
Спустя примерно час после того, как я запаковал последнюю сумку, в квартиру ввалился Брайан, находившийся, кажется, на второй стадии опьянения. В первой стадии он пребывает практически каждый вечер – в ней он способен более или менее нормально функционировать. На второй стадии он забавно передвигается, говорит слишком много и слишком громко и обычно ищет, чем бы догнаться. На третьей стадии он почти ничего не соображает и мечется между страстной любовью ко всему живому и внезапно накатывающей воинственностью. Четвертую же мне, кажется, наблюдать еще не доводилось, но Майкл уверяет, что выглядит это совершенно ужасающе.
- Милый, я дома! – пробормотал он, бросил ключи на кухонную стойку и направился ко мне, широко раскинув руки.
Похоже, он не заметил ни сумок на полу, ни разъяренного взгляда, которым я его наградил.
Я вырвал из альбома листок с запиской, скатал его в кулаке в шарик и запустил им в него, пока он не успел подойти слишком близко. Шарик ударился о его грудь, отскочил и приземлился на пол.
- Тебе сообщение, милый! – прорычал я.
Ну, вернее, попытался прорычать, а по факту скорее проскулил.
Он приподнял бровь, подобрал записку и разгладил бумагу. Сердце у меня колотилось, ладони вспотели. Я полагал, что сейчас произойдет наше с ним Самое Страшное Столкновение. Но он прочитал записку и провозгласил:
- Ух ты, это охуенно!
А затем снова двинулся ко мне с распахнутыми руками. Будто бы ожидал, что я сейчас его поздравлю и порадуюсь новостям вместе с ним.
- Какого хуя ты ничего мне не сказал, мудила? – выкрикнул я.
Громко. И сердито.
Но он и бровью не повел.
- Одевайся, - сказал он и ухватил меня за запястье. – Мы идем в кафе.
- Не во что мне одеваться, засранец ты этакий! Я всю свою ебучую одежду уже запаковал!
Он засмеялся и уткнулся лицом мне в шею. Он вроде как слышал, что я что-то говорю, но смысл моих реплик до него, по-моему, не доходил.
- Ты такой умный, - шепнул он мне в ухо. – Как ты догадался?
- Ну, когда этот парень позвонил и сказал, что собирается снять лофт, трудно, блядь, было не догадаться. К тому же все эти карты и…
Он прервал меня поцелуем, и в первый раз за… да, наверное, вообще за все время я оттолкнул его и вывернулся из его рук, отказываясь с ним миловаться. Это, наконец-то, привлекло его внимание.
- Ну и что это, мой прощальный трах?
Брови его сошлись на переносице. Он, кажется, был искренне озадачен.
- Нет, - ответил он, схватил меня за рубашку и снова притянул к себе, а затем прижался лбом к моему лбу. – Наш прощальный трах.
- Какого хуя это значит?
- Это значит… - Слегка пошатываясь, он поцеловал меня в шею и опустил руки мне на бедра. – Это значит, что меня заебало смотреть, как ты тут киснешь с тех пор, как тебя выперли из института. Ты слишком много работаешь в этом проклятом провонявшем жиром кафе. И рисунки твои в последнее время – дерьмо собачье.
К этому моменту я уже готов был зареветь. Я был расстроен, зол, начинал заводиться от его приставаний – и от этого злился еще больше. А тут он еще и рисунки мои оскорблять вздумал – плюс ко всему?