Боже мой, никто на свете не знает, как легко у меня стало на сердце, когда я схватил его за шиворот… Посреди Рейна, и кругом только серая холодная и грязная вода, а я весь холодный как лед и тяжелый как свинец, и все-таки у меня стало легко на душе. У меня пропал страх, в этом, наверное, все дело… И я медленно поплыл с ним вбок, поперек течения, к берегу и удивился, как близко, оказывается, был берег…
Черт побери, у меня не было времени зябнуть и жалеть себя, хотя мне пришлось несладко. Я наглотался воды, и от этой грязной жижи меня затошнило, я сильно выдохнул, а потом схватил этого длинноногого за руки и стал делать ему искусственное дыхание по всем правилам и при этом здорово разогрелся…
Ни одной живой души на берегу не было, и никто ничего этого не слышал и не видел. Потом парнишка, черт его побери, открыл-таки глаза, и, черт меня побери, это была пара таких небесно-голубых детских глаз, Господи помилуй, а его стало рвать водой, грязной речной водой, рвало и рвало без конца…
Черт побери, подумал я, а у парня-то в животе ничего нет и не было, кроме воды, а он еще и посчитал себя обязанным мне улыбнуться, этот парнишка мне еще и улыбнулся, черт побери…
Меня пробрало холодом до костей — в мокрых-то шмотках, — и я подумал, еще схватишь тут простуду, да и он стал трястись, как кошка, которую выворачивает наизнанку.
Тогда я его поставил на ноги и сказал: «Go on, boy… Двигай…» — потом просто-напросто схватил его за плечо и зашагал вверх по сходням, а он тащился за мной, словно тряпичная кукла, потом вдруг встал как вкопанный и опять стал блевать грязной водой — одной грязной рейнской водой, после чего топал уже побойчее…
Проклятье, подумал я, ему надо бы разогреться, да и мне тоже не мешало разогреться, и под конец мы с ним неслись во весь дух до начала аллеи и еще немного вдоль нее. Я при этом здорово разогрелся и уже задыхался, но парнишка все еще дрожал и отряхивался, как кошка. Проклятье, подумал я, ему бы сейчас под крышу и в постель, но там никаких домов не было, только несколько развалин и трамвайные рельсы, да и смеркалось уже. Но тут появилась какая-то машина из наших, такая небольшая, я бросился на проезжую часть и замахал руками. Машина сперва проехала мимо, за рулем сидел негр, но я заорал во все горло: «Hallo, boy!» — и тут он по выговору моему сразу догадался, что я тоже из Штатов, ведь ни мундира, ни пилотки на мне не было. Он затормозил, а я притащил парнишку, и негр покачал головой:
— Бедный, бедный ребенок, тонул небось?
— Ага, — ответил я, — а теперь жми, да побыстрее! — И я назвал ему адрес, где мы квартировали.
Малец сидел рядом со мной и опять так жалостно улыбался, что у меня на душе заскребли кошки, и я как бы невзначай пощупал ему пульс. Пульс был нормальный…
— Быстрее, — крикнул я негру, и он обернулся к нам, ухмыльнулся и в самом деле погнал быстрее, а по дороге я все время подсказывал «налево, направо, опять направо» и так далее, пока мы наконец не остановились у того дома, где квартировали… Пэт и Фредди стояли в прихожей и, увидев меня, расхохотались.
— Приятель, это и есть твоя любимая Гертруда? — заорали они.
А я им в ответ:
— Не смейтесь, ребята, лучше помогите мне, этот парнишка было утоп, а я его вытащил из Рейна.
Они помогли мне внести его в нашу комнату, где мы жили с Пэтом, и я сказал Фредди:
— Свари-ка нам кофе.
Потом я свалил парнишку на мою кровать, стащил с него мокрое тряпье и долго растирал своим махровым полотенцем. Черт побери, до чего же парень отощал, кожа да кости. И похож он был на… на… длинную белую макаронину…
— Пэт, — сказал я Пэту, стоявшему рядом, — порастирай-ка его еще малость, мне нужно стащить с себя все эти шмотки.