— Посиди немного спокойно, — сказал я тихо, тем с трудом усвоенным тоном, в котором легко разобрать каждое слово, но в метре ничего не услышишь. — Сядь здесь, — добавил я, потянул его за полу шинели и почти толкнул на выступ в окопчике. — Все равно ведь вечно не простоишь…
— Но я же на посту, — возразил слабый голос, ломкий, как лирический тенор.
— Тихо, ты! — шикнул я на него.
— Но на посту ведь нельзя сидеть, — прошептал он.
— Ничего нельзя, войну начинать тоже.
Хотя мне виден был лишь его силуэт, я все равно знал, что он сидел, как рекрут на занятиях — руки на коленях, спина напряжена, а сам готов в любую секунду вскочить, будто ужаленный. Я сгорбился, натянул шинель чуть ли не до макушки и закурил трубку.
— Хочешь тоже покурить?
— Нет.
Я удивился, как быстро он выучился говорить шепотом.
— Тогда давай глотни немного.
— Нет, — опять прошептал он, но я охватил рукой его голову и прижал горлышко бутылки к его губам; терпеливо, как теленок, которому впервые дали бутылочку с молоком, он сделал несколько глотков, но потом так энергично жестом выразил отвращение, что я отстал.
— Не нравится?
— Почему же? — выдавил он. — Просто не в то горло попало.
— Тогда пей сам.
Он взял у меня из рук бутылку и сделал приличный глоток.
— Спасибо, — пробормотал он.
Я тоже выпил.
— Ну как, теперь тебе лучше, да?
— Да… намного…
— Уже не так боишься, верно?
Он постеснялся сознаться, что вообще-то боялся, но они все такие.
— Я тоже боюсь, — сказал я, — причем всегда… Вот и черпаю смелость в бутылке…
Я почувствовал, как резко он обернулся ко мне, и я наклонился поближе, чтобы видеть его лицо. Однако ничего не увидел, кроме яркого блеска глаз, показавшегося мне опасным, и смутного темного силуэта, но я почувствовал его запах: от него пахло вещевым складом — складом, остатками супа и немного шнапсом. Стояла мертвая тишина, позади нас, видимо, закончили раздавать жратву. Он опять повернулся лицом к противнику.
— Ты первый раз на фронте?
Он опять застеснялся, я это почувствовал, но потом все-таки выдавил:
— Да.
— Сколько времени тянешь лямку?
— Восемь недель.
— А где вас призвали?
— В Сант-Авольде.
— Где?
— В Сант-Авольде. Это в Лотарингии, знаешь…
— И сколько времени сюда ехали?
— Четырнадцать дней.
Мы немного помолчали, и я попытался пронзить взглядом непроницаемый мрак перед нами. Ах, если б был день, думал я, если б можно было хоть что-нибудь видеть, ну не день, так хотя бы сумерки, хотя бы туман, хоть бы кое-что можно было видеть, хоть немного света… Но днем я бы подумал: вот если б было темно, если б хоть начало смеркаться или если б внезапно пал туман… Всегда одно и то же…
Впереди ничего не было. Совсем издалека доносился глухой рокот моторов. Русские тоже принялись за еду. Где-то там впереди послышался щебечущий по-русски голосок, резко оборвавшийся, — казалось, кому-то зажали рот. И опять ничего…
— Ты хоть знаешь, что нам положено делать? — спросил я его.
Ах, до чего хорошо, что я здесь уже не один. Как приятно слышать дыхание другого человека, ощущать его слабый запах — запах человека, о котором ты знаешь, что он не прикончит тебя в следующую секунду.
— Знаю, — ответил он. — Мы — пост подслушивания.
Я опять удивился, до чего он хорошо шептал, чуть ли не лучше меня. Казалось, ему это не стоит ни малейших усилий, а мне это всегда давалось с трудом, мне хотелось, наоборот, орать, кричать, звать, чтобы мрак опал, как черная пена, для меня было чудовищным напряжением подавить голос и шептать. Мне хотелось, наоборот, петь, щелкать языком или истерически хохотать…